Двадцать первая дверь

К сорока с гаком меня, наконец, перестали посещать мысли о том, что жизнь не сложилась. Видно, мудрость пришла. А может, окончательно выветрился весь алкоголь, накопившийся за семь лет беспробудного пьянства. Семь – число сакральное. Именно столько Господь положил мне пребывать в состоянии, которое и человеческим-то назвать нельзя. Пьяная беззаботность на грани щенячьего восторга сменялась жуткой похмельной депрессией, и я подобно медведю залегал в своей двухкомнатной берлоге, ненавидя весь белый свет, а себя – в первую очередь. По истечении этого срока, Бог, руками соседа Степаныча загрузил меня, опухшего и воняющего как смердящий труп в люльку старенького "Урала" и отвёз к бабке Акулине. По дороге трясло и болтало так, что голова не отвалилась только чудом. Собственно, дороги как таковой не было, а было, по словам британского премьера эпохи ленд-лиза, направление строго 20 километров на северо-запад от нашего городка. Там, в глухой деревушке, затерянной среди лесов и озёр и знахарствовала бабка Акулина, говорят вот уже лет шестьдесят. До неё тем же занималась её мать, ещё раньше бабка бабки Акулины, а ещё раньше… Впрочем, что было ещё раньше, никто в этой деревне уже и не помнил.

Степаныч бросил моё грешное тело в деревенской бане и укатил назад. А я три дня валялся на полатях в полубреду. Бабка поила какими-то отварами, читала молитвы. Утром четвёртого дня она довольно бесцеремонно подняла меня и велела затопить баню.

Часа через четыре из бани на апрельский воздух вышел вроде бы и я, но в то же время вроде бы и нет. Такого прилива сил и душевного подъёма не чувствовал, наверное, с молодости.

Потом мы сидели в горнице, и пили со знахаркой чай.

- Знаю я, через что у тебя эта хворь приключилась – поглядывая на меня с хитрой улыбкой, говорила Акулина. – Но ежели ты по настоящему её любишь, то радоваться должон, ведь всё у ей хорошо. Чего она хотела, то и получила. В Москве живёт, мужик ей достался справный, деловой. Заботится о ней, да и сынка твоего не обижает.

Я насторожился. О том, что Люба вышла замуж за московского бизнесмена средней руки, не знал даже Степаныч. Неужели я, когда валялся в отходняке, проболтался?

- Сынок по твоим стопам пошёл. – продолжала бабка.

- Тоже пьёт? – поперхнулся я чаем.

- Тьфу, на тебя, прости Господи! На большого учёного учится, а муж ейный деньги ему на учёбу даёт.

А вот этого даже я не знал. Неужели и вправду бабка Акулина такая знатная колдунья, как о ней в округе говорят?

Из-за Любы всё и началось. Я видел, как она мучается от нашего хронического безденежья, и в 96-м отправил их с Гришкой к моей сестре в Звенигород, в столице с работой всё-таки получше, да и заработки не в пример здешним. Люба моя умница и красавица, провизором в аптеке работала, целых пятьсот рублей получала. И эти деньги в нашем городке считались более чем приличной зарплатой. В Москве она довольно быстро устроилась в фирму, торгующую медикаментами. Тут генеральный на неё свой глаз-то и положил. Ещё бы, какой мужик мимо такой пройдёт? Только слепой. Не устояла Любаша, и стали они жить-поживать как в сказке; Анталья, Севилья, Канары. А я, как настоящий русский интеллигент задался извечным вопросом: кто виноват, и что делать? Виноват, конечно, я, а делать-то что? Топить горе, неважно где, в пиве, вине или водке. И вот через семь лет, меня, ведущего специалиста в ядерной физике, кандидата наук везли, словно тюк грязного белья в коляске древнего мотоцикла по русским ухабам на лечение к деревенской ведьме. В прежние времена исторического материализма такое и в страшном сне не приснится!

Но, так или иначе, от алкоголя Акулина меня отвадила. Вот уже три года могу позволить себе раз в неделю только бутылку безалкогольного пива. Полгода ходил злой, как цепной пёс, только на людей не бросался. Но ничего, психика пришла в норму, теперь могу быть душой любой пьяной компании. Стал пописывать статьи в столичные научные журналы, несколько уже опубликовали, одну даже грозятся напечатать в журнале какого-то американского университета. Не в Гарварде, конечно, но всё равно приятно. Вот уже четвёртый месяц её перевожу, на переводчика денег-то нет. В общем, жизнь налаживается. Любаша звонила, плакала, прощения просила, рассказала, что Гришка мой в МИФИ поступил. Я её, конечно, простил, права бабка Акулина, если любишь человека по настоящему, то ничто любви этой не должно мешать. Только моя материалистская душа никак не поймёт, как про Гришку бабка Акулина узнала?

Честно признаюсь, была и у меня мысль в Москву вернуться, ведь как не крути, а всё же родина. 25 лет назад я, молодым выпускником столичного вуза приехал в этот городок, здесь нашёл свою первую и, наверное, последнюю Любовь. Но гнал я от себя эту мысль. Привык я здесь, да и в Москве суетно слишком. До сих пор перед глазами стоит огромная толпа, спешащая к спуску в метро, как будто грешников гонят в преисподнюю. А здесь хорошо, народ душевный, воздух чистый! А какая охота, какая рыбалка! Люди со всей России едут. Да и расположены мы, можно сказать в центре нашей цивилизации. Триста с лишним вёрст до Москвы, почти столько же до Питера, и вы не поверите, до финской границы тоже триста с гаком. Так что грех жаловаться. Когда работал наш ядерный Центр, зарплаты были как за Полярным кругом, но в начале 90-х всё, конечно развалилось. Директора на пенсию, а зам, из новых, как он сам себя называл: "сын перестройки и брат гласности" подался в Москву чего-то там придумывать. Мужик ушлый, меня с ребятами звал, обещал зарплаты как в Америке. Я в нашем Центре лабораторией заведовал, а какой, не скажу, государственная тайна. Уже и ехать собрался, да Гришка мой заболел тогда воспалением лёгких. Остался я. Через полгода узнаю, что зама под суд отдали, за измену, стало быть, Родине. Напридумывал он секреты не то американцам, не то англичанам продавать. Тогда все что-то продавали, не страна, а сплошной базар. А как тут не продавать, когда с самых верхов разнарядка поступила, берите, сколько унесёте. Зам выкрутился, сейчас где-то на Западе, на какого-то Нобелевского лауреата работает. Ну, да Бог ему судья, раз земные судьи оправдали. А к нам вскоре солидные мужчины в тёмных пиджаках понаехали, долго с каждым беседовали, потом всю оставшуюся документацию и аппаратуру опечатали и в Москву увезли. И остались мы, физики-ядерщики, как сказал Степаныч, со своими ядрами в трёхстах с лишком верстах от Москвы, Питера и финской границы. Ни дела, которому посвятили всю свою сознательную жизнь, и что самое обидное никакой зарплаты. Родина к нам оглохла и ослепла. Через год в городке были только мы со Степанычем, остальные разбрелись по бескрайним просторам нашей больной Отчизны. Наукоград наш теперь называют мёртвым городом, корпуса стоят пустые, без окон и дверей и только ветер гуляет по коридорам, да лазает местная детвора.

Городок наш небольшой, но жутко древний, в 99-м 700-летие справили. В лихую годину русские цари здесь казну свою прятали, а в вовсе незапамятные времена, доводилось мне читать, было культовое место древних арийцев. В общем, много всякого хранит эта земля, и не разу не ступала здесь нога иноземного захватчика. Ни монголо-татары, ни поляки сюда не добрались. Хотя нет, один татарин всё-таки добрался – Ромка Галеев. Он в нашем Центре режимом заведовал и женат был на Любашиной подружке. Дружили мы семьями, а в 95-м они в Казань уехали к своим родственникам. Но в прошлом году неожиданно вернулись и на мой вопрос, почему им в Казани не понравилось, Ромка засмеялся, что, мол, татар там слишком много. Охранное агентство здесь открыл, под смешным названием "Запор". Весь городок потешался, но на презентации, проходящей в доме культуры, Рома пояснил, что ничего тут смешного нет, а название – это просто сокращённое словосочетание Закон и Порядок. Такой наивный, а ещё чекист! Ну, какой в затянувшемся российском бардаке может быть закон, а уж тем более порядок?

Я поначалу думал, пустая затея, тут и охранять-то нечего, но ошибся. Народ сейчас не такой пошёл, как раньше, и до здешних мест капитализм докатился. То овощную базу разворуют, то с кирпичного заводика таскают понемногу, но регулярно, одним словом без сторожей одни убытки. Это раньше всё списывалось, государство большое и богатое – простит. А сейчас, сам себя не окупишь, то тебя купят с потрохами, потроха вынут, а самого выбросят. Да и мне Рома подзаработать давал, а то пока за статьи гонорар перечислят, с голодухи загнёшься. Я почему-то перед Ромкой всегда себя виноватым чувствую. Может потому, что пышнотелая его Люция вызывала у меня сладострастные мысли, хотя Любаше своей всегда верен был. Да и не у меня одного, не было в Центре мужика, кто бы на её пышные формы не заглядывался. А один местный рифмоплёт как Ромкину жену увидит, так бубнить начинает: " Люция, Люция! У меня поллюция". Ромка обо всём этом, конечно, знал, но только посмеивался, вернее, говорит, татарских жён нет женщин на всём белом свете.

Охранники у Ромы все из бывших, но разовой работёнкой я у него иногда перебивался, с двустволочкой своей и охотничьим билетом и базу и завод охранял.

И вот этой весной Рома предложил мне пару недель подежурить в бывшем стардоме. Его два года как закрыли, кому сейчас до стариков и стоял он заколоченный в самом центре нашего городка. Самому зданию, почитай уже лет двести и слава у него, надо сказать зловещая. Престарелые почему-то в этом доме долго не задерживались, месяц-другой и на погост, а ещё раньше в нём местное ЧК располагалось. Через городок этап проходил в Северные лагеря, так что работы у чекистов здешних хватало. Думается мне, много страшного повидали стены этого дома.

В самом конце зимы здание это купил какой-то питерский банк и затеял капитальный ремонт, так что в скором времени в нашей глухомани должен открыться филиал этого самого банка. Когда Рома привёл меня на объект, ремонт был в стадии завершения, и от увиденного мои глаза округлились, а рот непроизвольно открылся. Во первых, внешний вид этого некогда обшарпанного здания изменился до неузнаваемости, перед парадным входом появились колонны, что придало ему классические формы.

- Почти Эрмитаж! – ахнул я, когда увидел мраморную лестницу, ведущую на второй этаж.

Холл был тоже отделан мрамором, а посередине красовался настоящий фонтан. Всё было выдержано в смешанном стиле, ну да, эклектика, говорят нынче в моде. Впрочем, ни в архитектуре, ни во внутренних дизайнах я ни ухом, ни рылом.

- Рот закрой и слушай меня внимательно. – Рома быстро входил в роль начальника. – Твоя задача, заступив на смену, проверить, чтобы все комнаты были заперты. Это несложно, их всего двадцать, по десять на каждом этаже. Ну, и окна, соответственно. Затем запираешь парадный вход и запасный выход и всё. Смотри телевизор, читай не запрещённую литературу, можешь дремать. Но только не спать. Задача ясна?

- Так точно, ваше высокоблагородие! И за всё это удовольствие ещё и пятьсот рублей в придачу?

- А что, мало?

- Для Швейцарии может и недостаточно.

- Так ты согласен, швейцарец?

- Только, чтобы тебя не обидеть.

- Ну, ты и нахал! - усмехнулся мой работодатель. За овощную базу получал сто и за сутки. Или ты забыл?

- Неправда ваша, я сама скромность. Жалко, что этот высокооплачиваемый курорт быстро закончится.

- Все удовольствия, Витя, быстротечны. К майским праздникам тут должен начать фунциклировать этот, как его? – Рома пощёлкал пальцами. – " Армдон", во!

- Это банк у них так называется? Интересно, это что, очередная аббревиатура, какая-нибудь Артель мгновенной доставки облигаций населению. – улыбнулся я, вспомнив его "Запор".

- А мне не интересно как это называется, это ты у нас исследователь. Мне главное, что у них документы в порядке.

Ромка отвёл меня в дежурную комнату, показал настенный ящик с двадцатью ключами и посмотрел на часы.

- Двадцать ноль пять. Ты уже пять минут как заступил. Закрой за мной и можешь начинать обход.

- Привет жене!- крикнул я ему вслед.

Выпустил Романа на улицу, где апрельский воздух ещё не поднимался выше пяти градусов. Вернувшись в холл, я почувствовал себя владельцем этого роскошного дома, этаким барином из позапрошлого века.

- Ну что, пора обходить владения, ваше сиятельство!

Побросав в бездонные карманы камуфляжной куртки все двадцать ключей, решил начать со второго этажа. Обходя роскошно отделанные, но ещё пустые комнаты представлял себя то шведским королём из новеллы Мериме, который в одной из бесчисленных зал дворца увидел казнь своего ещё не родившегося внука, то Плюшкиным, проверяющим, всё ли в его доме на своих местах.

Когда обход был завершён, моя каморка, которую Рома назвал дежурной комнатой, показалась мне верхом совковой убогости. Стены, выкрашенные в нелепый цвет, старая раскладушка, шатающийся стул, облезлый стол с чёрно-белым телевизором "Юность", как всё это разнилось с мраморным холлом, где не хватало только дамы в белом платье с кружевами. Я даже знаю, как эту даму буду звать.

По телевизору крутили очередную латиноамериканскую жеванину, дона Педро, пребывающего вот уже тридцать серий в коме Мерседес и Мария-Кончита кормили через трубочку как космонавта.

И вдруг я почувствовал, как тяжеленной глыбой на меня наваливается жуткая тоска. Ощущение было настолько физическим, что заставило почти рухнуть на раскладушку, и железная сетка жалобно заскрипела под моим весом. Вспомнились жена и сын, и безумно захотелось их увидеть.

Я достал из своего НЗ заплесневелую сигаретину и вышел на парадное крыльцо, жадно вдыхая холодный воздух. Над нашим городком в тёмном небе висела полная луна, кровавого цвета. Не помню, в каком журнале, я читал, что в США в такое вот полнолуние в больницах не делают хирургических операций, очень трудно остановить кровотечение.

Где-то завыла собака, ей вторили другие и этот многократный, тоскливый вой, вкупе со зловещей луной заставил меня зябко поёжиться. Запустив вонючий окурок в ближайшую лужицу, нырнул в дом, тщательно заперев дверь.

Холл всё так же радовал мрамором и фонтаном, но что-то в доме неуловимо изменилось. Я медленно повернул голову вправо, где был коридор с первыми десятью комнатами. Вроде бы всё нормально, по пять дверей с каждой стороны и все закрыты. Но что-то здесь было не так. И тут я понял. Коридор заканчивался окном, откуда открывался вид на двор. Но сейчас на месте окна почему-то была дверь. Я готов был поклясться, что ещё полчаса назад её и в помине не было.

Может, я схожу с ума? Сначала тоска, потом галлюцинации.

Бегом поднялся на второй этаж, где был точно такой же коридор, те же десять дверей, по пять с каждой стороны. Там окно было на месте. Я подошёл и увидел кровавую луну, освещавшую глухой двор, сваленный в кучу строительный мусор, поломанные кресла-каталки.

Спускаясь, я был уверен, что всё сейчас встанет на свои места, чего только не привидится в полнолуние!

Но моя галлюцинация никуда не исчезла, лишняя, двадцать первая дверь, как бы насмехаясь, взирала на меня с другого конца коридора. Я подошёл к ней. Дверь была деревянной, с причудливым орнаментом по краям и пентаграммой, напоминающей еврейскую звезду посередине. Ни ручки, ни замочной скважины, она настолько плотно прилегала к дверной коробке, что казалась с ней одним целым.

Поверхность была тёплой на ощупь. Я осторожно постучал и словно эхо, где-то там, за дверью повторило этот стук.

Что за шутки? Вновь постучал уже сильней и из-за двери донёсся такой же стук. Кто-то с той стороны передразнивал меня.

- Эй! А ну, откройте!

Дверь насмешливо молчала. Что есть силы, я саданул по ней ногой в армейском шнурованном ботинке. Поверхность двери вдруг вспыхнула пурпурным цветом, а ещё через секунду я получил такой удар в грудь, от которого меня отбросило метров на пять. Больно ударившись спиной и затылком о пол, на какое-то мгновение потерял сознание.

Когда очнулся, то почувствовал себя как в худшие времена, когда водил дружбу с зелёным змием. Раскалывалась голова, мутило, а в груди стояла боль, затрудняющая дыхание. С ненавистью я посмотрел на дверь. Эх, жаль, нет сейчас со мной моей двустволочки, уж я бы по ней, проклятой, картечью из обоих стволов! Может сбегать домой? А что скажет Рома, когда узнает, что я открыл стрельбу на вверенном мне объекте? Да ещё по двери? Наверняка подумает, что я вновь развязал свой алкогольный узел.

Поднявшись, я поковылял в свою дежурную комнату. Надо было эту идиотскую ситуацию продумать в спокойной обстановке. Попить горячего чайку и принять решение. А лучше подождать до утра, не выпуская неизвестно откуда взявшуюся дверь из вида.

Я заварил чаю и в ожидании пока он остынет, уставился в телевизор. А там шла интереснейшая передача про тоталитарные секты. Какие-то чего-то там свидетели, просто сатанисты – все они как саранча хлынули на одну шестую часть суши, как только новыми нашими вождями были объявлены демократические принципы, мол, все теперь свободны. От совести, от ответственности, от уверенности в завтрашнем дне. Передача уже заканчивалась, самое интересное я пропустил, когда сражался с дверью. С экрана зазвучала тревожащая душу, музыка и снизу вверх медленно пошёл список организаций и фирм, которые, прикрываясь благотворительностью, субсидируют всю эту нечисть. И тут в этом чёрном списке появилась надпись: Международный инвестиционный банк "Армдон". Вот это да! Может они особнячок этот, вовсе и не для банковских нужд прикупили? Одно непонятно, что они в этой глуши забыли? Другое дело Питер или Москва, там возможности огромные. А у нас на двадцать пять тысяч жителей четыре храма и те по церковным праздникам не вмещают всех желающих. Здесь у них ничего не выгорит, местные – это не пресытившиеся москвичи!

Я сам не заметил, как прилёг на старенькую раскладушку и провалился в сон. Сплю, а сам, думаю как же нехорошо это, ведь я на дежурстве. Усилием воли поднимаюсь и иду делать обход вверенной мне территории. И стыдно мне, что я на дверь эту так вызверился. Ну, чего она мне плохого-то сделала? Стоит себе и никому не мешает. Захожу в коридор, а она гостеприимно распахнута, видно ей тоже неудобно, что она так со мной. А за ней темень непроглядная и манит меня эта темнота, притягивает, как кролика взгляд змеи. Страшно мне, жутко, но ноги сами ведут меня в эту тьму. И тут слышу я сердитый голос бабки Акулины:

- Не ходи туды, соколик! Просыпайся!

Я открыл глаза. Хорошо поставленный голос ведущего рассказывал о погоде в Сибири и на Дальнем Востоке. В сознании моём стёрлись границы между сном и явью. Может быть, вообще всё это дежурство мне приснилось? Но я сидел в крохотной каморке бывшего стардома, значит дежурство наяву. Дежурство настоящее, а дверь эта чёртова, уж точно приснилась! Пойду, проверю.

Дверь никуда не делась и была открыта как в недавнем моём сне. Я ущипнул себя за щёку, чтобы убедиться, это не его продолжение.

За ней была чернота, пугающая и манящая. А с внутренней стороны двери на меня смотрел глаз, немигающее око. Глаз сверлил меня, лез в душу и выворачивал её наизнанку. Мне почему-то стали вспоминаться все мои неблаговидные поступки: беспробудное семилетнее пьянство, несправедливость по отношению к жене и сыну и даже как тринадцатилетним подростком подглядывал за матерью в ванной. Стало стыдно, я даже почувствовал, как горят уши. А в голову назойливо лезла мысль, что если шагну в ту темень, стыд останется здесь. Иди туда, избавься от него!

И тут опять зазвучал Акулинин голос:

- Борись, касатик! Молитву читай!

Да не знаю я никаких молитв! Всю жизнь наукой занимался, физические законы изучал, которым всё подчиняется, и верил твёрдо, что ничему потустороннему места в нашем мире нет!

Но голос Акулины уже затянул во мне:

- Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, да бегут от лица Его ненавидящие Его!

Грохот, с каким, перед самым моим носом захлопнулась дверь, был подобен орудийному залпу, я ещё потом удивлялся, как не отвалился весь мрамор?

Я стоял оглохший и ослепший, потерявший счёт времени и совершенно не ориентирующийся в пространстве. В общем, никакие физические законы в отношении меня не действовали.

Когда ко мне вернулись все ощущения, дверь исчезла, а на её месте в окно заглядывал апрельский рассвет. Я посмотрел на часы. Почти семь утра. Сколько же я простоял здесь?

Весь день после ночного дежурства мучился головной болью и жуткой депрессией. Депрессия моя выражалась тревогой, ожиданием чего-то нехорошего, даже страшного. Поделиться о своих ночных приключениях я мог только со Степанычем, а он, как назло уехал рыбачить на озёра. После закрытия нашего Центра Матвей Степанович Круглов, ведущий специалист по электромагнитным излучениям перешёл полностью на подсобное хозяйство, которому и посвящал всё своё время. Охота, рыбалка и работа на крохотном огородике стали образом его жизни. Ни на государство, ни на дядю-капиталиста он принципиально работать не желал и вообще, утратил всякий интерес ко всем проявлениям общественно-политической жизни. Триста дней в году пропадал в здешних лесах, бородищу отрастил до пояса, за что получил у местных два прозвища Леший и Карл Маркс. Жена его уехала отсюда ещё в конце 80-х, двое детей выросли и жили один в Москве, другой где-то на Камчатке. А Степаныч, как и я прикипел к здешним местам. Мы соседствовали лет двадцать, раньше дружили семьями, но после того как Степаныч остался один, стал жить настоящим бирюком и вообще, у него появились какие-то странности, которых раньше за ним не замечалось. То, что он стал в церковь ходить, за странность я, конечно, не считаю, нынче все спохватились, о Боге вспомнили, даже президента часто в храме со свечкой в руке показывают. Но часто из своего окна наблюдал, как в солнечный день Степаныч подняв лицо к светилу, произносит какие-то фразы.

После обеда позвонил Рома.

- Как дежурство?

- Нормально. – вяло ответил я.

- Ты чего такой хмурый? Не выспался?

- Раскладушка у тебя, командир дюже неудобная.

- Ну, извини. Может тебе туда водный матрац привезти?

- Да ладно. Кто сегодня в ночь заступает?

- Никаноров. А что?

- Да так, ничего.

- Ну ладно, отдыхай.

Никаноров, бывший участковый, ему немного за шестьдесят, но мужик крепкий. Надо его завтра утром после дежурства расспросить, эдак осторожно, а то может это у меня одного, так воображение разыгралось.

Ночью я спал как убитый, без сновидений, и когда проснулся, на часах было уже начало девятого. За окном вовсю светило солнце и всё, происшедшее со мной позапрошлой ночью показалось мне дурацким сном. Расспрашивать Никанорова показалось мне сегодняшним утром не очень удачной мыслью. У нас, учёных соображалка выше среднего, а где работает соображалка, там соответственно и воображалка не отстаёт. Утешив себя, таким образом, я хорошо позавтракал и сел, обложившись словарями за перевод своей статьи. И так, плодотворно проработав весь день с коротким перерывом на обед, в семь вечера стал собираться на своё второе дежурство.

Вместе со строителями и бойцом своего "Запора" меня в доме ждал Рома. Вид у него был озабоченный.

- Представляешь, Никаноров пропал! – с ходу заявил он.

- В смысле, что значит, пропал?

- Утром пришли, а его нет на посту, и двери обе закрыты.

- Раньше, наверное, ушёл и ключи с собой унёс.

Рома посмотрел на меня как на безнадёжного больного.

- Двери, Витя, закрыты на задвижки, изнутри. Нам пришлось окно вскрывать.

- В доме-то искали?

- Витя, я же в ядерную физику не лезу? – раздражённо бросил Роман. – И дом обыскали, и к нему домой я бойца посылал. Нет его нигде, как в воду канул. А бабка его рассказала моему человеку, выпивал он крепко – он бросил на меня быстрый, и как мне показалось виноватый взгляд. – Эх, чтобы я ещё алкаша на работу взял!

- А бывшего? – я посмотрел ему прямо в глаза.

- Ладно, Витёк, не заводись! У тебя просто сбой случился, ну, как в компьютерной программе. Сейчас же всё в порядке?

Я не ответил. События позапрошлой ночи вспомнились мне ярко и отчётливо. А что если Никаноров вошёл туда, в эту манящую черноту? Естественно, Роме я этот вопрос задать не мог.

- И бойцы все, как назло заняты! – продолжал сетовать мой кормилец. – Придётся завтра вечером самому заступать. А Никанорова к ЧОПу я больше на пушечный выстрел не подпущу!

Вот за что я его люблю, что не корчит из себя крутого начальника! У него принцип старой армейской школы: не можешь заставить подчинённого, сделай сам! И Рома не гнушается, делает. Ведь главное – это дело, а не твои амбиции!

А меня, когда я остался один в этом доме с чертовщиной охватил страх. Собственно это не был страх в его привычном понимании, когда боишься наказания, или явной опасности. Ну, если хотите, это был страх перед потусторонним, как не стыдно, мне, физику в этом признаться.

Я вынес из каморки стул, поставил посреди коридора и уселся на него. Мне почему-то казалось, что если буду держать под контролем окно, никакой двери на его месте не появится. Чтобы не заскучать я стал по памяти пересказывать свою статью на языке Байрона.

- Проснись, соколик! – услышал я знакомый голос.

Я открыл глаза и поднял тяжёлую голову. Ну вот, началось в колхозе утро, а у меня моё второе дежурство! На месте окна распахнутая дверь и пронзающий насквозь глаз. Нет уж, дудки вам, не пойду я, там темно и страшно. Но сейчас из проёма струился мягкий дневной свет. С трудом, встав со стула, я подошёл. Знакомая улица! Ба, да это Арбат! По улице шла красивая женщина, в которой я не сразу признал Любу, такое на ней было шикарное платье. Она смотрела на меня и улыбалась, а потом приглашающе помахала рукой. Я, стесняясь своих камуфляжных штанов, старого свитера несмело сделал шаг.

- Не верь, милок! Навь всё это!

Бабкин голос резанул по ушам, словно вырывая из сладкого сна. А Любаша всё махала мне с залитого солнцем Арбата. Шаг, ещё один! И вновь, как в ту ночь я услышал:

- Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога!

Залитый солнцем Арбат вместе с Любашей исчез, и в проёме появились отсветы каких-то пожарищ на разрушенных улицах, обугленные тела людей. И это было не кино! В нос мне ударил запах обгорелого мяса. Господи, что это? Конец света?

- О Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми Святыми во веки. Аминь. Твори крестное знамение, милай!

С трудом, подняв правую руку, я неумело перекрестился. Тяжёлый стон вместе с огненным вихрем вырвался с той стороны и сбил меня с ног.

Очнулся от холода, ещё бы несколько часов проваляться на мраморном полу. В древнем Карфагене унитазы, вон из мрамора делали, он в любую жару хранит прохладу, что говорить о наших северных краях, да ещё в апреле месяце. Не хватало мне воспаление лёгких подхватить! Кряхтя и охая, поднялся. Последнее, что я видел, был огненный сноп несущийся прямо на меня. Ощупал своё лицо, осмотрел одежду, вроде всё цело, ни ожогов, ни обгорелых клочков ткани.

Дверь исчезла, но сквозь окно на меня смотрел этот жуткий глаз. Да сгинешь ты, наконец, нечистая сила! На этот раз перекрестился без всякого понукания. И глаз тут же превратился в бледную луну, светившую сквозь мутное стекло. Я посмотрел на часы, половина третьего ночи.

Ничего себе, дежурства у меня получаются! Да за одну такую ночь и пятисот долларов мало! Пять лет жизни за ночь, и это ещё минимум! Сколько гоголевский Брут в той церкви продержался? Три ночи? А на третью с ним, вроде бы смерть приключилась? Нет, Рома, больше сюда не пойду, хоть ты меня убей! Я даже тебе тысячу оставлю, что уже заработал.

Во всём теле была усталость и боль, такая же, как на первом курсе, когда мы ездили на картошку и местные отходили меня дрынами. Я тогда ещё два дня отлёживался в общежитии. Доковылял до своей дежурной комнаты и без сил опустился на раскладушку. До восьми не встану, пусть хоть весь мрамор отковыряют и унесут!

Остаток ночи прошёл спокойно. Впустив строителей и сдав дневному сменщику этот чёртов объект, я поплёлся домой. Чувствовал себя так, будто всю ночь разгружал вагоны с углём, даже контрастный душ не снял усталости. Ладно, Роме позвоню позже, когда немного приду в себя, и скажу, что дежурить больше не буду. В доме этом, должно быть, какая-то патогенная зона, вот и чудится всякая чертовщина. Поэтому и старички там быстро мёрли, а Никаноров, увидев одноглазую дверь, просто сбежал и заливает свой страх где-нибудь водкой.

Но дверь эта высосала и из меня все силы. Несмотря на буйство весеннего дня, я забылся тяжёлым и тревожным сном. Когда проснулся, за окном в ночи сильный ветер качал ещё голые ветки деревьев и по стенам моей спальни причудливые тени исполняли свои языческие танцы. В квартире была тишина, только в гостиной тикали настенные часы. Я лежал, натянув одеяло до подбородка и глядя в темноту. Было по детски страшно, причём пугало всё: тишина и темнота, размеренное тиканье часов, безжалостно отсчитывающих мгновения, мои мгновения на этой земле.

Вспомнил про дом с колоннами и зябко поёжился. Не за какие коврижки больше не пойду туда! Даже за пятьсот долларов!

- А за тысячу?

Вопрос прозвучал негромко, почти шёпотом, но я подскочил на кровати, как будто за резинку трусов попрала непогашенная сигарета.

- Кто здесь?

Вскочив с постели, в два прыжка достиг стены и щёлкнул выключателем. Свет стоваттной лампы залил мою небольшую спальню. В ней никого не было. Кроме меня, конечно. Я бросился в гостиную, на кухню. Через минуту вся квартира была освещена, как зала дворянского собрания во время бала. Учитывая соотношение здешних цен на электричество с моими зыбкими доходами, это было верхом расточительства. Но мне было не до экономии.

Ни в туалете, ни в ванной никого из посторонних я не нашёл.

Всё, я окончательно сошёл с ума! Семь лет беспробудного пьянства и почти двадцать лет работы в самой засекреченной лаборатории мира не прошли без последствий для моей психики!

Из зеркала в ванной комнате на меня смотрел небритый мужик в грязной майке на тощих плечах. Да, не Рембо, это уж к бабке Акулине не ходи!

- Что не нравлюсь? - спросил он.

- Не нравишься.

- Да и не тебе одному. – усмехнулся тот, в зеркале.

- Ну, почему? Женщины говорили у меня глаза добрые. А фигуру можно подправить. Гантелями.

- Глаза, говоришь, добрые?

Я медленно, очень медленно поднял свои добрые глаза, чтобы взглянуть в его. И не увидел в них зрачков. Одни белки с жёлтыми прожилками. Он растянул свои бесцветные губы. Наверное, это означало у него улыбку. В провале рта была могильная тьма.

- Чего ты всё выкаблучиваешься, праведника из себя корчишь? И пьяница Никаноров и друг твой, чекист Рома уже там, а ты упёрся как баран! Неужели тебе здесь нравится? В этой, Богом забытой дыре, в твоей одинокой квартире? Мозги у тебя работают не так, как у большинства, а что ты за свою исключительность получил? Что в жизни видел, кроме лаборатории и этой вот халупы? А там, там ты получишь всё, что пожелаешь, и даже больше!

- А кошку?

- Какую кошку?

- Я кошку всегда хотел завести, да всё не получалось. То Люба была против, то работа, то безденежье.

- Ты что, дурак? Зачем тебе кошка?

Значит, кошку нельзя. Я схватил с ванной полки гранёный стакан, в котором была моя зубная щётка и одноразовый бритвенный станок, и что есть силы, запустил в него, стараясь попасть в чёрный провал рта.

- Не нравишься ты мне, Виктор, ох не нравишься!

Люба смотрела на меня с жалостью, за которой угадывалось презрение.

- Посмотри, до чего себя довёл, кожа да кости! Пьёшь, небось?

- Я не пью!

- Ну, а раз не пьёшь, почему дверь не открываешь? Люди до тебя достучаться не могут!

Действительно, откуда-то доносился глухой стук, а Любино лицо стало размытым, пока не исчезло совсем.

Я поднял тяжеленную свою голову и недоумённо огляделся. За окном сквозь редкие облака пробивалось солнце, часы на стене показывали восемь тридцать, а в дверь моей квартиры настойчиво стучали. С трудом выбравшись из старого, продавленного кресла, что стояло в гостиной и, не чувствуя затекших членов поплёлся открывать.

На пороге стояла Люция, Ромкина жена, ещё десять лет назад полногрудая мечта мужской половины нашего наукограда. Она и сейчас была в соку, да вот только от мужской половины остались мы со Степанычем.

- Рома пропал! – с порога выпалила она, совершенно не обращая внимания на мои мятые сатиновые трусы и несвежую майку.

- И Ромка тоже! – обречённо пробормотал я, прислоняясь к косяку.

- Он у тебя?

Не дожидаясь ответа, она, подвинув меня своим крутым бедром, ворвалась в квартиру.

- У тебя зеркало в ванной разбито!- услышал я её голос. – Где у тебя веник?

Я смотрел, как она сметает осколки в совок. Вот ведь хозяйственная баба! Муж пропал, но порядок – есть порядок. Пусть даже и в чужой квартире.

- Витя, где мой муж?

- Он сегодня дежурил в том доме? – спросил я.

- Я к половине восьмого ему завтрак понесла, ты же знаешь, он рано завтракает. Звоню, стучу, а дверь никто не открывает. А тут Вася, его зам пришёл со строителями. В окно залезли. Дверь на задвижке, а Ромы в доме нет. Я подумала, может он у тебя.

Я смотрел на неё, а в голове крутился старый и знакомый мотив. По моему, из какой-то оперетты. Ах да, "Весёлая вдова" называется. Люция всегда была хохотушкой, любила шумные компании.

- Так ты знаешь, где Роман?

Я не знаю название того места, где сейчас твой муж, но я знаю, где его сейчас нет.

- Почему ты молчишь, Витя?

От неё не укрылся землистый цвет моего лица тёмные круги под глазами.

- Ты опять начал пить?

- Нет, я не начинал пить! И я, действительно не знаю, где сейчас Роман. Пока не знаю.

- Витя, что происходит? В городе говорят, что старый наш участковый пропал. Рома его на работу взял, стардом этот бывший охранять. Больше его никто и не видел. Что происходит, Витя?

- Хотел бы я знать?

Губы Люции предательски задрожали. Её всегда было легко рассмешить, напугать и растрогать.

- Я обязательно узнаю, Люция, обязательно!

Но она уже справилась с собой.

- Пойду домой, может он уже там.

Я проводил её к двери, за которой стоял Степаныч. Он недоуменно посмотрел на меня, полураздетого и выпроваживающего из своей холостяцкой квартиры чужую жену.

- Доброе утро, Матвей Степаныч. – Люция протиснулась между дверью и моим соседом.

- Что-то случилось? – спросил проницательный Степаныч.

- Случилось, Степаныч, случилось! Поговорить надо.

Сосед вошёл в мою квартиру.

- Только не у меня. – я стал вращать глазами, как герой плохого шпионского фильма.

- Давай тогда ко мне. Только штаны надень, ловелас.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.