Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова)

Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова).

Глава 1. Присказка.

1.

Вторая половина дня восьмого июля. Судя по тому, что солнце на западе клонится к своей келье и горизонт обозначился светло-жёлтой полоской - уже вечереет. Ветер тихий и южный, тёплый, как парное молоко, подгоняет в спины, а врезаясь в стену леса, бесконечно уносящуюся ввысь, расплющивается и удивлённо воет.

Летом в лугах красота. Сидишь на куртке подстеленной, коровы мирно траву щиплют, хвостами обмахиваются, как веером, вода в реке шумит и плещется рыба. Под ногами земля пахучая. Кое-где, из-под листвы, торчат невысокие кустики вербы. Вокруг берёзы с пушистыми кронами. Здесь, как нигде, пахнет жизнью.

Встанешь в этих лугах, разнотравье и цветах и увидишь, как из небольшого болотца чомга взлетит нелепая, испуганная, с рогами на голове. У речки, на сгнившем стволике молодой осинки, почти сливаясь с окружением, выпь. Река, совсем уж, до безобразия, голубая, совсем раздетая, как дно океана, бьётся бабочкой в холмистой равнине, с холма в яму, перекатывается волнами, будто ласкает саму себя – дикий и необъезженный зверь. Белый песок блестит на её дне острыми лучиками. По берегам лето уже вырастило длинные травы осоки и меч-травы.

Погуляешь по разнотравью, лугам, осоке, тимофеевке, ромашкам, колокольчикам, клеверу, разводя руками, проберёшься через зверобой и вот ты уже в лесу. Берёзы да осины. А там где сосны и ели темно, как в омуте озёрном. Посмотришь под ноги, там, во мху – миниатюрном пальмовом лесу, торчат берёзовики – три белых трупика. Здесь их излюбленное место – возле болот, во мшистых березняках. Там дальше, за изломанными кустами торчат красно-бурые шляпки моховиков. Юра знал, что если понюхать этот гриб сейчас, то не учуешь никакого запаха, но если моховик сварить в супе, аромат в комнате останется на несколько дней. Больше всех здесь сыроежек, с ними не надо играть в прятки, там, где посуше, их мерено-немерено, поэтому и неинтересно их брать. Они растут и кучами и поодиночке, молодые - как шарики, старые – как трухлявые пни, красные, синие, жёлтые, с сидящими на них слизняками. А ещё мухоморов здесь много – островерхие, на тонких, белых ножках, с юбочкой и красной, в пятнышко, шляпкой. Видать, эта Карибская жара была их средой.

Из серо-коричневой, опавшей листвы, торчат хиленькие чесночники. На гнилой древесине и пнях красноватые матрицы ложноопёнков. Между еловой группой, сосной и цветущими башмачками, прямо посередь - величавый, склонив шляпку на бок, как дон Жуан, стоит красавец – белый. Дубовик обыкновенный, шляпка до восемнадцати сантиметров, желтовато-сероватая, сочная, ножка до пятнадцати сантиметров яйцевидной формы, будто мясо его распирает, как домашнюю свинью.

Далеко ходить не надо – увидел, что трава стала низкая и иди смело. Здесь брусника красным ковром, если никто ещё до неё не добрался. Если трава высокая, прямая и мягкая – разведи её руками и окунись внутрь – здесь земляника, от которой пахнет мёдом травяным. Только гляди в оба - не наступи на хвост гадюке. Гадюка – сластёна, большая любительница сладких ягод. Что бы найти тёмную ягоду совсем смекалки не надо, черника же она вон – её завсегда летом много, зато и пахнет она лесом, свежестью.

Живут здесь люди добрые, от щедрости лесной, наверное, добрые. Жизнь здесь тихая, как река, которая так и называется – Тихая Верба. За тысячи лет, что она здесь течёт, сменила уже несколько русел, оставив за собой глубокие озёра и болота с извилинами. С высоты птичьего полёта эти места, от озёр и прудов, выглядят как шкура леопарда. Деревня стоит прямо на этих озерках да болотах. Так её и назвал простой русский народ, что бы голову не ломать и что бы без вопросов – Болотки. Откуда здесь люди взялись – этого никто не знает, только пустеет деревня. Дети вырастают и уезжают в город, вспоминают, конечно, с убийственной грустью, места, где родились, озёра, на которые с удочками бегали, да ничего уже не поделаешь – теперь людям нужна цивилизация, удобства, а здесь всё же, хоть и красиво, хоть и вкусно-сладко жить, но работать приходиться за троих.

Юре не хотелось в город. Не хотелось в шум, в гам, где люди набитые деньгами, цифрами, компьютерами. Здесь, в Болотках, чистота. Чистота эта уже царит миллиарды лет. Здесь всё от жизни кипит, друг друга жизнью толкает – слева на болоте утки крякали, вспорхнул с дерева дикий голубь, иногда, прямо над головой, стройными парами, вытянув длинные, палочные ноги, пролетали журавли. Жужжали пчёлы и насекомые, звонко запел соловей в соседних кустах, где под ними лежат пёрышки и белые косточки какой-то птички. Пройди чуть дальше и наткнёшься на целый лес папоротника – древних хвощей, а под ними густо сидят лисички – рыжие грибочки со сладковатым привкусом. Душа наполняется чем-то поэтическим, добрым и мудрым. Если выбираешься из этих мест, то всю оставшуюся жизнь хочется вернуться обратно – к этому развесистому, старому дубу с растрескавшимся стволом, где в кроне кукует кукушка, а с ветки на ветку перелетают пузатые пичуги.

Лес, тёмный и дремучий, мудрый как старец. Когда научишься с ним разговаривать, он тебе поведает о единстве человека и природы. Человек уходит и взрастает той же травинкой или могучим деревом. Человек, как и всё здесь – вариться с природой в одном котле.

И так каждый день. Выйдешь утром ранним, пятьдесят голов коров гонишь перед собой, кнутом щёлкаешь. Через поля в лес и уж как закрывают за тобой ближние деревья крыши домов, так до вечера их и не видишь, будто на завод ушёл. На Ближнюю Вербу сначала пригонишь, искупаешься и дальше на Большое Заболотное озеро, через пруды к лугам у Гладкого озера, только на Дальнее Заболотное не идёшь – далеко. Вымотаешься весь, а пастух не должен уставать, уставать должен каменщик да лесоруб, а пастух должен гулять, да грибы собирать.

Зимой в этих местах ужасно хорошо. Бывало, на лыжах выскочишь из деревни и в лес, душе отдохнуть. А ночью? Иногда всё вокруг покрыто толстым покрывалом снега. Невыразимо тогда тих лес, лишь луна, чёрные остовы стволов и искристый снег. На окнах затихших стволов плетут свои узоры морозы. Лес, словно коралловый, сплёлся белыми ветвями, как в иной реальности, арками согнувшиеся деревья. Ухнет сова и бесшумно свалится целый гвалт снега с деревьев, помчится прочь заяц-беляк. И вновь тишина, ничто на свете не шелохнётся, будто всё спит в плотно звенящей тишине. В этой морозной синеве лес сказочен. Сказочно-прекрасен и сказочно-невероятен. Пройдёт час и ничто не изменится, только лисья тропка, кокетливая и целенаправленная посреди поляны. Пройдёт ещё час и лисью тропку пересечёт заячий след. Может вскоре повалит мягкий снегопад или взовьётся снежная буря, поднимет белый хоровод. Пурга скрывает в своём буйстве и дома и лес, только одно остаётся прежним – это тишина. Эту тишину ничто не нарушит, только люди.

Десятая неделя после пасхи – Купальские дни. Солнце печёт. По поверьям: русалкам-мавкам негде спрятаться и ночью они выходят из воды. Водяной ночью булькает, выплывает на дубовой коряге, весь тиной обмотан. Увидишь – прячься – водяной может под воду утащить. По ночам у реки песни: русалки хороводы водят. Юра и сам слышал эти песни, только, наверное, это девчата на берегу поют. В деревнях делать нечего и поэтому по утрам и вечерам они затевают песни и пляски, не деревни конечно, а мужики и бабы. Со стороны они больше похоже на истинно лесных жителей, на большое гнездовище птиц, часто заводящих свои трели не хуже никаких соловьёв. Вон и венки по реке плывут. Некоторые пристали к берегу и крутятся в водоворотах, красивые из жёлтых и красных цветочков. Просто девчатам в этой деревне очень скучно, нормальной девушке и выйти то некуда кроме как замуж. Кладбище здесь – единственная достопримечательность, туда по праздникам и ходят. Так вот хоть Гряная, Русальная неделя (бабки называют эту неделю Русавница) бывает им поводом для веселья. Это Юре тишина деревенская и есть любимое развлечение, а лес, поле и озеро – дискотека, клуб и ресторан.

Вспоминает он часто как с отцом на рыбалку ходил. Сядут на закате, на мостке, что над озером. Две тени в вечерней дымке. Отец курит и что-то говорит, а Юра удочки налаживает и над ними такой же тенью дерево. Любил весёлые праздники, как вчера на Ивана Купалу, Юра как-то не очень. В озере, громко крича и баламутя воду, тащили бредни, выплёскивая на берег склизкую массу озёрной рыбы. Кругом папоротники, как в палеоцене, но ни одного цветка.

Вот и Томка визгливо, радостно лает, оповещая, что пора бы и домой. Да, и правда – пора. Томка – это собачка Юрина, обыкновенная, не породистая. Совсем недавно ещё Томка щеночком была и с визгом бегала от пятнистых кур, а от козы, которая почему-то сразу её невзлюбила, пряталась под крыльцом дома и сидела там тихо-тихо, совсем как ребёнок. А теперь даже коров не боится и гонит отбившихся в стадо. И таким подхалимом сделалась эта Томка, будто чувствует нас – людей и всяческими способами пытается перехитрить. Выгонишь её на улицу – дрожит, будто замёрзла, что бы её домой пустили, хоть на улице и жара летняя. А дома под кроватью спрячется и сидит там – не выгонишь, что бы опять на улицу не попасть.

Встал Юра, потянулся всем телом, поглядел в небо: облачка были синеватого цвета и представляли собой изломанные траектории поперёк неба. Снял кнут с плеча и погнал кров в деревню мимо берёзовой рощи. Влюблённые почему-то всё время терялись в этих густых, зелёных рощицах.

Коровы, завидев родные хлева, припустили шагу и громко, протяжно замычали. За полем уже видны крыши домов, издалека казавшиеся чёрными, будто от сырости потемневшие. Посмотришь на эту ширь полевую, и душа крылья размахивает. Вроде бы засадили его по травинке, по зелёному стебельку, а со стороны глянь – зелёное одеяло. Лето это очень плодородное выдалось: и ягоды тебе тут и грибы и яблоки в огородах и видно уже, что к концу лета лесные орехи осыпят кусты за Дальним Заболотным. Этим летом трава за огородом выросла буквально на глазах, так что деревенские жители и не заметили, как оказались в зарослях выше их самих головы на две. В таком бурьяне запросто можно заблудиться.

Вот и деревня. Скрипит знакомо колодезный вертушок, раздаются в поле громкие разговоры баб, в песке на дороге купаются куры и разбегаются, стоит только впереди идущему быку сипло замычать. Уже видна у крайнего дома фигура Михаила Ивановича, стоящего неровно, так как не просыхал он уже более месяца и сейчас не подвёл. На доме его, молодой рукой написано: “Болотки” - выкрик то ли какого-то одиночества, то ли предупреждение иносельчанам.

2.

Юра закрыл за собой калитку, и Томка еле успела прошмыгнуть в сужающуюся щель. Она тут же весело запрыгала вокруг, привставая на задние лапы. Похоже, что она была рада не меньше его самого и стала валяться у изгороди, переворачиваясь через спину, пока не попала на грядку с баклажанами и хозяин на неё не прикрикнул.

Где-то играла музыка, что-то старое, мелодичное, но всё же красивое. Что именно отсюда не разобрать. Собака вновь проскользнула вперёд его, заявив о себе хрустальным лаем. Снова эта тёплая радость в груди, которая всё время возникает, когда тебя окружают четыре стены и крыша. Или натура уж человеческая такая – жить в пещере, лежать в сундуке. Вроде бы человек – вольная птица – леса да поля, а тянет всё же его в то место, где можно часами сидеть на диване, голову на подушку положить, нога на ногу, или это инстинкт какой-то гнездовой?!

Первое, что отыскал глазами Юра – хозяйку гнезда. Танечка сидела у окна и мазала огурцом лицо. Вообще, в последнее время Юре казалось, что она выращивает огород только для того, что бы его себе на лицо ложить. От зеркальца зайчики по стенам прыгают.

Он прошёл через всю светлую комнату к супруге и, подойдя, обнял её. Почувствовал жар пропитанной телом кофточки. Она, в ответ, погладила его по голове. В нос ударил густой запах сушёных яблок, которые в мешках сохли на печке.

Стол находился посередине, на резной ножке, с медным самоваром на углу. Юра сидел и ждал, когда Таня принесёт тарелку наваристых щей или душистой картошки. В углу чавкала Томка, которую кормили наравне с хозяином. Бегал по всей комнате с фантиком от конфетки серенький котёнок.

Юра разглядывал убранство собственного дома, будто сто лет скитавшийся по заработкам, и постукивал пальцами по столу. Половички полосатые, как линии жизни, цветы в кадушках, занавесочки на прогнувшейся резинке, в верхнем, правом углу образа и несколько жёлтых, тоненьких свечек. В печке дымился чугунок с вареной картошкой, перед печкой кучка поленьев. Всё же уютно было здесь, все это замечали. По полкам Таня расставила баночки с маринадами. Баночки эти необыкновенные, старинные, таких сейчас не производят – эллипсами да ромбами, такие, например, которые радуют глаз и возбуждают аппетит: крыжовник в розовой водичке, цветная капуста, зелёный горошек как экзотическая рыбная икра, земляника в сиропе и ещё там чего-то с тряпичными крышечками.

Таня у Юры была прелесть. Она всё ещё суетилась на кухне у плиты, наверное, хотела очень угодить. Супруга была в красном платьишке на тонких лямках и синем платке, накинутым на плечи. О Тане можно сказать, что она настоящая русская девушка. Она любила русские песни и проще всего её можно представить в праздничном хороводе, вдруг взмахивающей платочком и с частушками выскакивающей в центр. А ведь если подумать: в основном своём мужчины женятся по любви. Для женщин мужчина - это в первую очередь сила, содержание и в каком-то случае власть, они не смотрят на мужчин как на маленьких слепых зверушек, которых можно тискать и без памяти любить. У мужчин же всё по-другому: женщины им больше ни для чего и не нужны, кроме как для любви (если это, конечно, мужчина).

В этом году они должны были справлять десятилетие их брака, так называемый, день роз. Больше всего Юра ценил в Тане то, что она не была подвержена никаким пресловутым фанабериям, то бишь капризам и была покладистой, как и полагается хорошей жене. В этом смысле Юру всё устраивало. Таня в свою очередь тоже была далеко не дура. Она не хотела, что бы Юра любил её по привычке, ведь это уже дружба, а зачем мужчине эта самая дружба?! Любовь ему нужна, пламенная, пуэрториканская любовь.

От раздумий его всё-таки отвлекли вопросом. В какой раз он поразился этому лучистому, чистому голосу – не голос, а музыкальный инструмент.

- Сколько тебе пельменей положить?

- Девяносто девять.

- Ну, может тогда сразу сто?

- Я что, по-твоему, обжора?

Она поставила перед ним две дымящиеся тарелки – обещанные щи и пельмени. Где-то под столом кувыркался котёнок, и Томка глядела на него из своего угла с каким-то несобачьим интересом. Сама Таня села напротив и, положив голову на ладони, стала смотреть на супруга. Юре это не мешало. Таня и после десяти лет брака оставалась той же, что и была, разве несколько пополнела, да ей это только на пользу – такой худышкой, какой она была раньше, вообще неприлично быть в деревне. Деревня – это кровь с молоком. А вот глаза у неё не озорные вовсе, как раньше, а такие влюблённые, за целый день истосковавшиеся, с громадными ресницами, в которые Юра когда-то влюбился. Юра вспомнил, как в конце весны, в самых последних числах, принёс ей целую корзину настоящих, свежесорванных подснежников. Вспомнил, как эта корзина стояла возле кровати, а он, стоял на коленях и обнимал её. То была весна, она даже Маугли не обошла.

А тем временем за окном садилось солнце. Недалеко раздался девичий смех – озорной пьяной радостью, где-то за углом. Затем более тихий и грубый голос паренька. Слов его было не разобрать но, по сути, что-то рассказывал. С западной стороны ещё один девичий голос громко прокричал: “Оксан, выходи гулять!”. Вдруг всё заглушило мычание коровы в их хлеву и грубый, юношеский голос позвал кого-то.

Таня смотрела в окно. Там, возле плетей огорода расхаживали парочки, под руку, важно, как гуси. Вдруг она сказала, увидев что-то в окне.

- Странно всё-таки, - под столом шумел котёнок, то закидывая фантик себе на живот, то сбрасывая его на землю и выгнувшись в спине, расхаживая вокруг, - почему так? Бывает парень красивый, а встречается с некрасивой девушкой?

Юра поднял на неё взгляд, разглядывая её слабо загорелое лицо, мармеладные губки, загадочные, цвета киви, глаза.

- Ты сказала: почему парень красивый гуляет с девушкой некрасивой?

- И что?

- Дескать, какой бы парень красивый не был, перед девчонкой он всегда урод?

- Что?

- Сама ляпнула, сама и разбирайся!

Юра снова вернулся к еде, а проглотив несколько ложек, вдруг оторвался и, положив ложку, сказал жене.

- Хочешь, анекдот расскажу!?

Она промолчала, уже раньше времени улыбаясь и накручивая на палец прядь волос.

- Один учёный решил поставить эксперимент: поймал таракана, оторвал ему четыре лапы, свистнул – таракан убежал. Учёный записал. Оторвал все лапы, свистнул – таракан не убежал. Записал: без ног не слышит.

Таня прыснула в ладошку, весело так, не стесняясь, так что носик задрался.

Когда Юра принялся за пельмени, он вдруг задумался и серьёзно посмотрел на супругу. Положил ложку в тарелку.

- Знаешь, что, Тань!? Я, наверное, сменю работу. Не дело это – здоровому мужику коров пасти.

Она посмотрела на него. Знала, что это нелёгкое решение. На самом деле он не считал зазорным выгуливать скотину и проводить целый день в лесу, а на все эти жертвы со сменой работы, он идёт только ради неё. Таня положила свою тёплую ладошку на его.

- Это вовсе не обязательно. Мы не голодны и у нас есть деньги.

- И это отрадно. Конечно, мы можем себе позволить всё: не ходить в рестораны, не ездить на машине…

- Зато мы можем себе позволить не торговать душой и быть свободными…

- Да причём тут душа, Тань?! Сама подумай, - она опустила глаза, - конечно, нам двоим хватает, но что, если нас станет трое… или четверо?

- Или пятеро, - с ехидством продолжила Таня.

- Или, может быть ты, не хочешь ребёнка… уже?

- Хочу!

- На что ты будешь вещи покупать ребёнку? А если это будет девочка? Мы с тобой ещё увидим небо в алмазах! - поставил он точку в этом разговоре.

Жена знала, что муж просто хочет выглядеть в её глазах мужчиной и не мешала ему в этом. Внешне жена может относиться к мужу с уважением, однако в глубине души всегда считает его ослом и немножко жалеет. Это как нотабене. Хотя жили они вовсе не худо-бедно и ясен бивень: если Юра сменит работу - что-то в семье кардинально поменяется, а надо им это, особо ей – которой очень хорошо с ним таким?

Когда совсем стемнело, и на улицах остались видны только жёлтые окна домов, у реки послышались песни. Песни лились грустной нотой, будто девчата, или кто там у реки, все разом страдали от неразделённой любви.

Прежде чем зашторить окна, Юра поглядел на небо: кольцо вокруг луны, значит завтра будет ясная погода.

Неровно улыбаясь, Таня прошла в полумраке комнаты за печку. Слева, со стены свисало, расписанное гжелью, коромысло, внизу деревянное ведро, несколько пучков какой-то травы, привязанных за ниточки к гвоздикам. Юра последовал за ней, за печку, где приютилась кровать.

Таня уже лежала под одеялом, однако волосы лежали поверх русыми водорослями – красивые, завивающиеся чересчур густо у концов, волосы. На подоконнике стоял красный горшок с плющом, у которого были широкие, зелёные с коричневым, листья. Кто-то сказал, что этот плющ растёт по берегам Амазонки, может быть это и не так, но ему нравилось представлять, лёжа ночью с открытыми глазами, как эти листья сплошным ковром покрывают берег экзотической реки и вдруг чёрные ноги туземцев с бусами по щиколоткам, осторожно ступают по ним, прижимая эти листья к мягкой, южноамериканской земле. Он припал к её губам, ощущая языком то острое, пресное, кислое возбуждение. Поглаживал её изжелта-серые, душистые волосы, тёплую талию. Она прижалась к нему поближе, гладя коленкой по ноге.

Юре пришлось задрать руку назад, взять тощенькое теле котёнка, который нашёл минуту, что бы докучить человеку. Выкинул его с кровати.

- Иди, подумай о чём-нибудь!

Таня засмеялась, прижав лицо к его груди, и чувства любви нахлынули на него словно двадцатиметровая, двадцативековая штормовая волна. Он подумал некстати: женщина любит ушами, мужчина глазами, идеальная поза – мужчина смотрит женщине в ухо.

Его любовь, жар тела, все эти вязкие, утопающие в цветах чувства, которые он отдавал ей, окутывали её будто мягким, обтягивающим платьем и она сказала ему:

- Я тебя люблю!

Юра не ответил словами. Ему показалось, что ответ “Я тоже” прозвучит как-то фальшиво, будто попытался не офоршмачиться. Он глядел в её бусинки – чёрные глаза, а она выискивала слова где-то на его губах и груди. Она говорила, обдавая его лицо своим жарким, как тропическое солнце, но свежим, как мятный куст, дыханием. Потом говорил он, чувствуя, как темнота раздевает душу, как слова, которые не скажешь днём, тёмной ночью льются нескончаемым потоком, широким водопадом расплавленной души. И когда чувствам стало тесно в маленьком домике, они мурлыкали слова уже вдвоём и губы их, еле касающиеся, всё плотнее и плотнее смыкались.

3.

Утро тихое и сонное, даже комары да мухи спят. А они уже пьют крепкий чай, глаза протирают. Солнце окрасило стёкла в рыжий цвет и всё, что было за ним, переливалось золотыми блёстками.

Печь громко ухает, будто кто-то разговаривает в печной трубе, примета такая есть – к дороге. Ну, вот и пора. Поцеловал растрепанную жену, приобнял за плечи и посмотрел на улицу. Со стороны леса послышался рокот двигателя, видать привезли какого-то начальника. Юра показал Тане на неё. Волга встала где-то в начале деревни и замерла, будто все в ней уснули.

- Кто там ещё приехал на наш высокогорный каток?

- Не знаю. Юра, ты поосторожней, ладно?!

- Угу, - мотнул он головой и, свистнув Томку, вышел из дома.

С утра на траве лежала роса, и резиновые сапоги пастуха тут же стали блестеть от влаги. От росы блестели даже ржавые чугунки, которые были одеты на жерзди забора, как вражеские шлемы, добытые в бою. Хозяева выгоняли коров, и его кнут сгонял их в стадо или в стаю, если посмотреть издалека. К нему здесь, в Болотках, относились доброжелательно – здоровались, спрашивали про дела, про жену, про огород, а одна бабка даже наставления или своего рода пожелания дала:

- Юра, ты не купайся на русальной неделе, побереги душу! Не надо против бога идти. Пугаться – это ты не пугайся – русалки смелых боятся, а на рожон тоже не лезь. Видал, как они по ночам разгулялись!? В поле одни закрутки от них, да тряпки красные.

Юра, конечно, выслушал всё - к старым людям нужно относиться с уважением, но всерьёз не принял. Эта бабка, да будет вам известно, ходила по маленькому прямо на диван, на котором спала. В этом же диване она хранила конфеты, которые потом раздавала детям.

- Чего же они меня под воду утащат? Откуда они взялись – эти русалки? Объясни мне!

Чуть согбенная Анастасия, от старости уже вся чагравая, как пыль на дороге, недовольно отвернулась в сторону, скосилась на траву под ногами. Сказать было нечего.

Когда пастух собрал стадо, деревня была практически за кормой. Перед глазами поле – большое, нескончаемое и гладкое, будто только что, ещё горяченькое, с пылу с жару, из под рук создателя.

На дороге два автомобильных следа с руническим рисунком от колёс и сам автомобиль. Залез передними колёсами на травянистый пригорок с дороги и был похож на какого-то чёрного жука–падальщика, уснувшего под утро на полшаге.

Дверца Волги открылась, и вылез тип, поправляя воротник. Э-э, этого типа мы знаем. Это из района начальничек колхоза. Недавно его поставили – из бухгалтеров перевели. Да! Назначили его за главного и теперь он не хрен собачий, как раньше, а Сергей Михайлович. Одет, как всегда с иголочки: чёрный пиджак, в пару ему брюки, сверкающие кремовым глянцем ботинки с плоским, широким носом, белоснежная рубашка и даже бабочка.

Он курил, но ветер слабый-слабый, усталый, еле-еле разгонял выпускаемый им сигаретный дым. Перед пастухом он стоял с представительным видом толстяка Карлсона и когда Юра поравнялся с ним, то ответил на ещё не прозвучавший вопрос.

- Мне мама не разрешает фантиками меняться.

- Да ладно, подожди ты! – остановил тот его, и Юра с горечью понял, что делегация приехала именно к нему. Ну, бог с ним, он остановился, подошёл, почувствовал фальш в голосе Сергея Михайловича, когда тот начал издалека.

- Вот сразу видно, что ты женат – все пуговки пришиты…

- А это первое, чему она меня научила во время медового месяца.

Как и предполагал Юра, разговор получился нехороший, на ножах. Если рассказывать в краткости, то получается примерно следующее: начальник колхоза предложил пастуху пасти коров ещё и соседней деревни, ссылаясь на то, что он состоял в интимных отношениях с его матерью и матерью того пастуха, который свалился с болезнью, у которой тоже есть мать и он тоже её имел. Пастух отказался, ссылаясь на то, что состоит в интимных связях с матерью начальника колхоза, с мэром округа и самими коровами и закончилось это так:

- Не считай меня идиотом, только потому, что я родился в твоей деревне! – И с улыбкой на губах, выражавшейся в мысленной реплике: “Гуляй Вася, чеши пузо!”, Юра отдал ему честь.

Успел всё же испортить настроение с самого утра. Незнай, то ли профессия у него такая – людям настроение портить, то ли сам по себе жук такой. А-а, махнул он рукой, чёрт бы с ним, с начальником. Свежий воздух защекотал ноздри, надышаться им – пропитанным запахом ёлочных иголок, сосновой смолы - было невозможно.

На реке Тихая Верба сидел рыбак заядлый. Хлебом не корми, рыбой только. От тумана там всё ещё будто чёрно-белое. С мостка пять удочек свисали, и он над ними, как работодатель. Кепку надвинул на глаза, за поплавками следит. Махнул ему рукой, завидев с отарой коров. Юра невольно залюбовался безмятежным отдыхом Германа. Клюнула. Радость то, наверное, у него какая, неземная. Рыба, с силой выдернутая из воды, засверкала в лучах солнца глянцевыми чешуйками. Она быстро кувыркалась на крючке и била себя по бокам. Но сорваться ей уже не суждено, рыбак сам снял её с крючка и бросил в синее, пластмассовое ведро с белой, неудобной ручкой. Надвинул кепку глубже на глаза, потрогал крючки, всаженные в купол, и насадил червя. Закинул, сел и с жадностью откусил от бутерброда с колбасой приличный кусок. Рыбалка всегда будит аппетит.

Поле окружило пшеницей, от шума которой казалось, что кто-то в ней бегает с места на место. Чего это там старуха говорила? Он раздвинул колосья и зашёл поглубже, закинув кнут на плечо. Осмотрелся, пригнулся даже. Нет ничего. Пшеница, как пшеница, растёт себе, как и сто лет назад росла, и никому дела нет тревожить её. Время придёт и пройдётся здесь трактор – спилит всё вместе с закрутками и красными тряпками, если таковые и есть.

Свободный от разоблачения, он вздёрнул голову вверх. Жаворонок в вышине – надо же – уже проснулся. Тоже, кстати, примета – к хорошей погоде. Для пастуха это очень хороший знак, как благословение. И губы зачесались, так что пришлось потереть их тыльной стороной ладони – к поцелую, точно к поцелую – губы, они так просто, от безделья, не чешутся. Мысль такая набрела, смелая, будто кем-то обдуманная, оброненная, а им найденная: есть различные приметы – природные, человеческие, по которым определяют будущие события. Если изучить закономерность этих примет, изучить в целом, то можно без сомнения стать предсказателем, лишь только наблюдая за происходящим вокруг. Жизнь – какая-то компьютерная игра, где кругом причинно-следственные подсказки, в которой люди потеряли память, но до сих пор живут по ими же составленным законам.

Когда поле уже кончалось, обрываясь перед лесом и падая перед ним ниц, Юра взгляд так в сторону раз… Подумал сначала, рискуя повторить любопытство Рихмана, которого во время опытов убило молнией, но всё же подошёл. Колосья заплетены каким-то странным узлом, да так, что это переплетение похоже на куклу и шарфик у неё как эполёт – красная тряпочка повязана.

- Вот ерунда какая! – Ругнулся про себя Юра, поминая нехорошими словами старуху утрешнюю, и ушёл, не оглядываясь.

Решил всё же сегодня идти на Гладкое озеро. Туда и идти удобнее, да и не был он там уже давно, соскучился. На Гладком озере красиво, как нигде.

Тени от облаков плывут по земле и, глядя на них, вовсе не кажется, что обладатели этих теней какие-то туманные массы. Скорее они похожи на крепкие варварские корабли, бороздящие небесные океаны.

Что бы дойти до Гладкого озера, приходиться идти оврагом – бывшем руслом реки, которое сместилось после построенной в сотнях километров от этого места плотины. Плотины, конечно, уже давно не было – её снесли, а бывшее русло осталось, поросшее теперь не водорослями, а вполне зелёной травой, чабрецом к примеру. Ходить здесь всегда было как-то удивительно. В себя не веришь. Всегда представляется, как вода здесь густым потоком текла, а поверхность воды находилась наверху – метрах в десяти от его головы и если б тогда вздёрнуть голову к поверхности, можно было увидеть овалы лодок над собой, да контуры купальщиков. Здесь можно запросто представить, что за корягой той жирный сом сидел с угрюмой мордой и вдруг возле тебя косяк рыбы прошёл, блеснув, как сталь, а за ними мириады мальков неорганизованной стайкой. И кто бы мог в те времена подумать, что вот так просто люди будут по дну ходить? Как и сейчас никто представить себе не может, как это в будущем по руслу сейчас действующей речки кто-то гулять будет и там, где сейчас кубышка растёт и карасик в ней прячется – берёзка вымахнет сочная.

Вот и озеро. Стадо, грузно перешагивая, спускается к берегу. Жалят телят оводы и мухи и на Юру по ошибке нападают. Солнце уже греет левое ухо, над озером летят утки, вытянувшись в извивающуюся линию. Эх, Гладкое, жизнь бы здесь прожил. Большое оно, глубокое, с двумя островками посередине. Островки эти лесом заросли хвойным и лиственным и редкую ночь в лето не жгут там костры молодёжь. Забор, полуразвалившийся, тянется к берегу. Когда-то здесь огороды были, а сейчас на этих заборах сушат сети браконьеры. У кромки лодки стоят, одинокие, будто ещё живут здесь дикари, занимающиеся промыслом.

Вода в Гладком чистая, как в Байкале, особенно по утрам, когда солнце заглядывает на дно. Трудно удержаться, что бы ни глотнуть из него. Коровы подошли и испугали чаек. Недовольно крича, как согнанные со своих гнёзд, они кружили над озером былыми галочками. Не понимают глупые, что коровы их не тронут.

Юра смахнул с себя одежду, прямо тут же, на землю, и нырнул в воду, испугав крайних телят. Окунулся в прозрачную прохладу, наслаждаясь пушистой влагой. Стало радостно на душе от длинных, зелёных лап водяных трав, шевелящихся на дне и от беззаботных водомерок по конькобежному гоняющих на поверхности. Всё-таки на земле, на суше, экстремальные условия, малопригодные для жизни, кругом проблемы да заботы – работа, дом, огород. Другое дело под водой – здесь всё сглажено, размеренно.

Потом он выбежал и бросился на землю. В лицо палило жгучее, как красный перец, солнце. Словно взбесившаяся по поляне носилась собака, ловя на лету медлительных бабочек. Два ястреба кружились в океанской голубизне двумя чёрными точками. Юра точно знал, что эти две точки в бирюзовом небе отлично видят его. Он закрыл глаза. Рядом прожужжала здоровенная пчела или шмель. Пастух прищурился и вновь посмотрел на небо. В глазах несмываемые ничем точки, а если вглядишься в них, то можно увидеть планеты: огненный Марс, синий, от холода, Плутон, огромный Юпитер и обручённый кольцом Сатурн, а вот и крошка Земля – самая красивая среди всех.

Глаза слипались сами собой, и не было никаких сил этому противостоять. Пахло озером и слышно, как уточка булькает, опуская в воду сплющенную головку. Юра перевернулся на живот, на тёплую землю. Трава, земля и таки такое разнообразие жизни: настоящие горы и неимоверные ландшафты в сантиметре земли. Зачем нам другие миры, далекие земли? А были ли вы когда-нибудь землеройкой, крысой или на плывущей в пучине ручейка былинке или в пузыре водяного паука, или на семечке одуванчика, который подняло высоко в воздух? Я хотел бы быть яблочной гусеницей, с наслаждением вжираться в бардовый мир, который больше меня самого в сотни раз, погружаться в сладкую плоть, натыкаться на белесые перегородки, находит секретные застенки с терпкими семечками, оставлять за собой длинный, извилистый тоннель о котором никто не знает, в котором меня никто не найдёт. Я хотел бы быть задумчивым пауком, сидеть в углублении между поленьев, плести хитроумную, десятиярусную сеть с пологами, гамаками – это уж на моё усмотрение, следить шестью глазами за протекающей мимо жизнью, бороться с сильной добычей. Я хотел бы быть маленькой незаметной мушкой, свободно летать в густой кроне раскидистой садовой груши, в неизвестном людям мирке, вместо земли где толстые ветви, громадные листья, на каждом клочке которого жизнь – водоворот кинутых в одну воронку душ. Я хотел бы быть мальком карпа или инфузорией-туфелькой, бороздить омут болота, знать каждую корягу в своей луже, затонувшую вещь человека и обеденные места. Хочу жить в мире, где всё не так, как я привык видеть. В мире с великанами, где багульник-трава толще баобаба и выше Канадской сосны, букашка-муравей опаснее саблезубого тигра, маленькая прелестная бабочка – роскошная каравелла. Не хочу жить в мире, что когда-то восхищался, который когда-то хотел обнять, но который уже начинает приедаться, мир великанов, глядящих на красоту и жизнь с неизмеримой высоты… который начинает для меня становится серым… Подумалось, что уже положен сенокос и захотелось взять в руки остро наточенную косу, только руки ослабли и теперь не могли даже пошевелиться. Вспомнилось, как рано утром, когда только что взошло солнце, и не обсохла от росы трава, когда петухи только-только начинают кукарекать, сено пахнет мёдом и молоком и мягче любой перины. Сенно покалывает голые участки тела, но это можно было стерпеть…

Юра вскочил. Ему подумалось, что уже вечереет, и все коровы разбежались. В глазах темно, но уже понятно, что вокруг ясный день и стадо лежит на своём месте, не спеша пережёвывая траву. Он протёр заспанные глаза пальцами и пересчитал. Все на месте.

Что это там? Иль спросонья? Нет. Лодка у берега на волнах качалась, и сидел в ней кто-то. Юра поднялся на корточки. Девка. Девка сидит с длинными, рыжими волосами и расчёсывает их по всей длине, а длины они были необыкновенной. Вот те раз. Она ж голая совсем!

Пастух встал и пошёл к берегу, стараясь ступать тихо. Трава здесь была мягкая, возле воды сочная, так что красться не было особых сложностей. Коровы валялись вокруг здоровыми тушами, расползшимися боками, головы рогатые лениво поворачивали. И вот он уже может её разглядеть. Девушка молодая, а вокруг тихо, лишь бархатный гул природы, шорохи неясные гуляют по водяной поверхности. Она вглядывалась своими прекрасными глазами куда-то вдаль, распространяя вокруг себя волны очарования. Лизнула свой большой палец и подумала о чём-то очень приятном, улыбнулась.

И вдруг повернулась к нему. Гребёнку вытащила из волос. Совсем не стесняясь, повернулась, и ему показалось, что кто-то её обидел – лицо у неё было надутое, как у обиженного ребёнка. Шокированный Юра оглядел её, сидящую в лодке - контраст гладкой кожи и отсыревшего дерева. И она смотрит на него так же, молча, своими красивыми, как листочки вишни, глазами. А потом раз… протягивает ему гребёнку свою, своей маленькой ручкой. Так протягивает, будто подружиться хочет.

Пастух, потеряв дар речи, протянул свою руку, увидел что в волосах у девочки лилия болотная торчит, белая и большая, такие только с того краю растут. Взял он гребёнку в руки и почувствовал, что у него поджилки трясутся и коленные чашечки. А девчонка тем временем обхватила его второй рукой за шею и притянула неожиданно, так что Юра и понять не успел, что происходит, а влажные губы девушки уже дотронулись до его губ, отлипли. Бульк. Раз и в воду. Прямо с борта лодки, только большие, гладкие, масляные буруны, как свидетели тут же разбежались в разные стороны.

- Э-эй, - осторожно позвал Юра. Видел бы со стороны, как странно он стоит на самом краю лодки, свесился почти весь к воде и гребёнку, подаренную, к сердцу прижимает. А её всё нет и нет. Он осмотрел озеро. Кое-где у берегов озеро затянулось ряской, середина же ярко блестела странным чёрным цветом.

Юра переполз на лодку. Она опасно закачалась и тот сел, для устойчивости, на колени. Перегнулся снова через бортик и вгляделся в омут озёрный. Дно, водоросли какие-то мшистые и отражение его на волнах извивается. Пастух, наконец, увидел отражение своего лица – ошеломлённое, озабоченное и испуганное одновременно, постарался изменить выражение, но вдруг отражение будто на дно падает и в сторону щёлк, будто кто-то схватил невидимой рукой его тень, кто-то из глубин и унёс с собой, украл.

Он потрепал воду рукой, поволновал её, но отражения не было. Был ил озёрный, трава водяная и тройка мальков, бросившихся в сторону при виде его ладони. Отражения нет, будто смотрит он из пустоты, а не из своего тела. Вдруг страх пробрал до костей. Юра, судорожно дыша, выбрался из лодки и отбежал на берег, потирая руки.

Снова выступила мудрая, лесная тишина и покой. Мошкара изгибающимися столбцами кружили в полосах света. Он обернулся и вздохнул глубоко. По дороге прошагали две женщины в длинных, чёрных юбках до щиколоток и платках из-под которых выбивались манерные пряди волос. Они несли вёдра – красное и синее и, заприметив его, уже не смотрели на дорогу, а только в его сторону. Юра кивнул им головой, и они засмеялись, помахали ему в ответку. Вскоре женщины скрылись, лишь иногда мелькая цветными рубашками между деревьев.

Вокруг всё так же безмятежно, лишь озабоченные цветочным нектаром жужжали шмели. Юра поднял к глазам гребёнку и долго на неё смотрел.

Глава 2.

Комната ожиданий.

1.

Уже с вечера трава была в росе, так что и на следующий день погода была ясная, солнечная и даже жаркая. Пятьдесят голов стояли на поляне и вертели головами, как фламинго. Слышно было только зудение оводов и рёв скотины, да комары вокруг как планктон. Пыльнов Юрий Олегович знал этих коров как облупленных: если они так мычат, значит беспокоятся. Такое обычно перед грозой бывает, но поверьте опытному человеку, который жизнь прожил на природе – грозы не будет.

Над Гладким озером ещё стояли не рассеянные ранним утром густые туманы. Небо на востоке окрасилось румяной корочкой, и на фоне его чётко вырезались острые зубцы лесов. Первые птицы зачирикали в лесу и в кустах, лишь верхушки которых выглядывали из-под белого одеяла.

Он сидел на берегу озера. Красивое озеро, окруженное берёзами, отступающими ровно настолько, сколько нужно было для воображаемого пляжа. Иногда некоторые из наиболее наглых берёзок выползали и на эту запретную зону, но рыбаки весело их выселяли. Ветер распевал, как губная гармошка. Юра сидел и смотрел на гребёнку, коровы теперь для него значения не имели. В озере венки плавали, кем-то пущенные или оставленные. В душе гадко, будто случилось что-то непоправимое. Он обошёл озеро кругом, но девушки той не было. Что водится в этом озере? Караси и угри? Пока что он видел только ватагу лягушек, которые разом прыгнули при его появлении и сейчас высовывали из воды свои любопытные глаза, да несколько чирков-свистунков, ругательно крикнув, бросившихся в воду.

Здесь всё было как-то по-доброму, как привык видеть это Юра. Хоть и тревожно пахло косматыми ёлками, всё же нереально было представить что-то мистическое в этих местах.

Что же это? Гребёнка эта в руках выводила из себя. Посмотришь на неё, и вспоминается ладошка, которая её протягивала. Почему так в душу запала? Не красота и не вид обиженный, а то, как она утонула. Юра не знал что думать. Он не знал эту девочку. Девочка была не из их деревни, и он представить себе не мог – из каких таких дебрей могла она здесь объявиться. Как могли обидеть её, что она вот так, без компромиссов, бросилась камнем на дно? Сердце болезненно сжималось. Не мог он поверить, что хозяйка гребешка, который он всё ещё держал крепко в своей ладони, могла пропасть навсегда. Он хотел её найти. Он даже верил в это.

Ах, и погано же стало на душе, хоть и бодрил лёгкий ветерок, и солнце доброе-предоброе улыбается и щурит хитро глаза.

Дорога мимо Гладкого озера днём обычно людная, особо летом: то трактор профурчит, отвозя куда-то навоз или дрова, то лесовоз пропрёт за ноги срубленные деревья. А вот из леса стройным рядом, друг за другом, идут мужик и две бабы. Юра услышал, что они поют. Откуда они с самого утра – никто не знает – идут по дороге и поют что-то народное, Юра не разобрал что, только серебристые подхватывания женщин перебивал грубый мужской бас. Волга проехала, кренясь на ухабах. Эта точно их Чайкино в Боровково, потому что внутри толстый священник сидит в чёрной рясе, а церкви есть только в Чайкино и в Боровково. Увидев полноту священника, Юра подумал: чувства человека несовершенны и он видит не то, что нужно видеть. Настоящая внешность зависит от души – это всем известно. Вот идёт красавица, а разуешь глаза – мерзкая ведьма, а у коммерсанта – свиное рыло… Это всё так и есть: глянешь поглубже, а там болото, а со стороны – чистый пруд, а разузнаешь о нём – в нём бельё грязное полоскают. Таковы уж иллюзии жизни и мы, приспособившись к ним, уже и не замечаем этих метаморфоз.

Однако хорошо, что родители никогда ничем не пичкали Юру. Это и правильно. Возьмём ту же религию, уж кабы затронули мы её или она нас затронула, проехав на чёрной Волге мимо озера, где мы сидим. До той же веры человек завсегда должен доходить сам, испробовав все горести и радости обыкновенности. Никак не наоборот.

Юра вновь посмотрел на воду. Сомнение в лице. Они бередили его душу, эти самые сомнения и от них совсем не хотелось избавляться. Гребешок не давал ему усомниться в том, что он видел произошедшее не в бреду, а в остальном…

2.

Когда к вечеру родной дом навис над Юрой нагромождением брёвен, Таня - супруга обнаружилась в огороде. При виде его она поднялась и улыбнулась. Руки она держала в стороны, как тряпичная кукла, потому что пальцы были вымазаны в земле. Тень подло пряталась от света на левой половине её лица плавными полумесяцами, позалезав во все немыслимые укрытия. Вспомнил, как водил её рыбу ловить, как стояла она вполоборота, совсем как сейчас и заразительно смеялась, крепко схватив пойманную рыбину обеими руками.

- Иди в дом! Я сейчас приду! – Разобрал он её слова по губам, так как Танечка говорила совсем тихо. Он ещё полюбовался, как фигура в голубом сарафане что-то выкапывает в земле. Вытер сапоги о траву, смахнув с одуванчиков парашютистов, и пошёл в дом.

Пахнуло густым запахом сушёных трав на белёной печке: зверобоем, полынью, шалфеем. К тому времени изба ещё обливалась солнечно-ярким светом. Лучи солнца ложились вздремнуть на покрытые облупившейся краской половицы, выхватывали рельеф жёлтых, бревенчатых стен, стол, покрытый скатертью, кувшин с молоком и несколько лепёшек в большой тарелке, разлились повсюду, как опрокинутая из ведра вода.

Кинул он котомку на стул у стола и по-хозяйски руки в бока поставил. “Безобразие какое!” – только и подумал. Скинул куртку, сапоги. Полка слетела с гвоздей и смотрелась как сошедшая с картин художников-сюрреалистов. На картинах оно, конечно, ничего, но в быту абсолютно бесполезно.

Минут через пять Юра увидел жену в окно. Таня павой шла к дому, грация лани, развернулась, покачивая бёдрами. Ветер создавал причудливые образы из платья на её животе и ногах. Она зашла в дом, увидела мужа возле полки и брови её удивлённо и радостно нарисовались на лбу.

- Это ты сделал?

- Я.

- Снимаю шляпу.

- Лучше что-нибудь другое.

Супруга подплыла к нему, как благородная бригантина и они обнялись. Юра таял после работы, как сырок на сковороде, ощущая телесное тепло её летнего платья.

- Да у тебя кровь! - всплеснула руками хозяйка, увидев его окровавленный палец.

- А ты думала, что у меня вода в жилах?

- Эх ты и пепа! Давай-ка я тебя перевяжу!

- Занозу подцепил – вытащить надо, - и полез пальцем в рот.

Таня полетела по комнате, как махаон-бабочка и вот она уже здесь, с иглой. Давай палец – будем вытаскивать.

- Этот вон тоже, Аркадий-то, с крайнего дома, получил занозу, и она у него загноилась…

- Ион умер? – Безразлично к Аркадию, но морщась от собственной боли, спросил Юра.

- Пошёл в больницу, а у него там уже гангрена пошла…

- Он умер?

- Нет.

- А чего тогда рассказываешь… ай!- Он отдёрнул палец от укусившей его иголки, но было уже поздно. Таня держала острую занозину большим и указательным пальцем и, разглядывая её, поднесла близко к глазам.

- Да такой занозой убить можно.

- Это точно. Мне повезло.

- Ладно. Намажь болячку зелёнкой, а я сейчас тебе ужин принесу.

- Болячки у мальчиков, - обиженно сказал Юра, - у рыцарей боевые раны.

С кухни пение прервано вопросом.

- Юр, а чего это к тебе Сергей Михайлович утром приезжал?

Он стоял у полки и вертел в руках банку с консервированными боровиками. С голодухи смотрелись они очень аппетитно, так что хотелось открыть крышечку и выложить на тарелку склизкие тушки грибов. А Таня готовит эти грибки по-особому – в стократ вкуснее, чем у других: добавляет в соления петрушку и мяту, немного гвоздички и корицы – язык можно проглотить вместе с грибами.

Толстая кошка, распустив хвост павлиньим пером, подошла к нему и обернулась кольцом вокруг ноги. Довольно заурчала.

- А-а, так. Маленькое происшествие у него. Так называемый ЧеПец.

- Ты отказался?

- Нужен он мне со своими проблемами, как зайцу курево!

- Не слушай никого!

На столе глубокая тарелка с рыбной солянкой. Увидишь – лицо бледнеет: рыбка нарезанная кусочками, лук, мелко нашинкованный и поджаренный в масле до золотистой корочки, ломтики огурцов, помидоров, каперсов, тушёные в рыбном бульоне, лучок зелёный, майонез белой спиралькой. Желудок довольно заворчал.

- А где хлеб?

Таня сбегала на кухню. Открыла хлебницу. Срез хлеба лежит в углу отсыревшим телом. Плесень поверху как грибки инопланетные: они растут как опята из одного места на тонких волосинках-ножках с толстыми, чёрными шариками на кончиках.

- Ой, а хлеба нет.

- Ладно – обойдусь, - махнул Юра рукой и налил в кружку молоко.

Таня принесла жареную с овощами свинину. Мясо слегка отбитое, обжаренное с обеих сторон в растительном масле до светло–коричневой корочки. Всё это покрыто луком и помидорами, которые нарезаны колечками. Мясо тушёное под крышкой в печке на слабом огне, выложено на блюдо и полито соусом сметанным с тёртым хреном. Юра подумал, что даже этого ему будет мало – настолько он проголодался. Он бы сейчас и коня съел, как шалтай-болтай или на худой конец пирог с яблоками – начинка что бы из яблок, сваренных в сахарном сиропе, а краешки пирога подвёрнуты и тёмно-красные, как поджаренное мясо.

- А ты знаешь, что молоко не пьют, а едят? – Сказала Таня, видимо, что бы просто начать разговор.

Юра поглядел на неё. Она улыбалась, будто лежала в зарослях ромашек. Волосы тщательнейшим образом уложены, ни одна волосинка не залегает за другую, на шее тончайшая серебряная цепочка.

- Ты пробовала?

- Дурак! - обиделась в шутку она.

Ну, хорошо, хочешь поболтать? Поболтаем. Сама хотела.

- Кто это тебе сказал?

- Дед Мазай, блин!- Девочка она ещё, уж тридцать лет стукнуло, а всё равно ещё девочка. Посмеёшься над ней, а она обижается и чувства свои не знает куда спрятать, а потом опять смотрит, будто с войны любимого дождалась. Так женщина не смотрит – у женщины либо холодок есть во взгляде, либо чёткое желание, а такой взгляд, как у Тани только у девочек бывает, студенток.

- Ну, нашла, кого слушать.

Таня цыкнула губами и мотнула сокрушённо головой.

- Ты хоть раз можешь без своих шуточек?

- Хоть раз могу, - ответил Юра.

Таня поправила волосы у виска – извечное женское движение. И тут на улице, у изгороди ворон каркнул. Громко так, прокуренным голосом. Таня изменилась в лице. Во взгляд её пробрался испуг. Юра застыл с непрожёванной пищей за щекой и с удивлением поглядел, как жена бросилась к окну. Ворон сидел прямо на ведре, которое одето на забор, его отсюда видно неплохо. Здоровый, отожравшийся, греческий нос на голове.

- К несчастью! – Произнесла она, заворожено стоя у окна и теребя край платья.

Юра смотрел на её спину, пытаясь понять, чем был вызван её неоправданный испуг. Больше ворон не каркал, взмахнул крылами и низко, над самой землёй, полетел к лесу.

Таня повернулась к мужу и посмотрела на него так, будто и в самом деле готовилась к неминуемому горю. Откуда-ж они такие берутся – наивные? – думал Юра. -Таким вот голову и дурят – дурёхам.

Чай они вышли пить на улицу. Уселись на крылечке. Вечер тёплый и уже носятся ночные ласточки – летучие мыши. Рядом Томка бегает. Действительно, собаки – они как дети – всегда рядом с хозяевами, куда они, туда и Томка. Бегает весело, будто радуется, что у родителей всё хорошо. Кувыркается и прыгает на задних, словно – гляньте, как я умею, а вы говорите ребёнок, я уже взрослая.

Таня сидела слева в белой кофточке, от которой пахло девушкой и красной длинной юбке, из-под полы которой она шевелила большими пальцами ног. Рядом, наблюдая за ними и пуская сигаретный дым, сидел Юра. Комары сегодня не стаями докучивали, а отдельными особями – разведчиками. Зажужжит такой где-то возле головы, замахаешь руками, а ему хоть бы хны – жужжит падла и поймать его нет никакой силы, будто он бестелесный, только как укусит в шею или лоб – нервы напрягаются как стропы бом-кливера на бушприт-мачте в шторм.

- Поймать бы, да в рожу! – ругнулся Юра. Таня не ответила, и он с удовольствием представил мор комариный в деталях: подносишь безжалостно к комару-комаревичу брызжущий баллончик с черепом на этикетке, и испуганная мелочь встаёт на свои тоненькие лапки, брови взлетают над глазами и руки ограждающе вытянуты вперёд. Пщ-щ-щ. Белое облако окутывает кровососа, а когда растворяется в воздухе – комар стоит и кашляет. Сел, схватился за голову передними лапками. Куда я попал? И хрясть на спину, поднялся в последний раз и опять на спину с ног, уже окончательно…

- Ты чего сегодня какая недовольная? – спросил Юра и повернул её голову за подбородок. – Что-нибудь плохое случилось?

- Да, уж ничего хорошего, - ответила супруга и посмотрела на него своими мокрыми, доверчивыми глазами. – Брат мой опять с соседом разодрался.

- Что? – Юра с усмешкой переспросил. Перевёл взгляд с задумчивых, непонятного цвета глаз, на губы, затем шею, её живот. Она казалась ему какой-то возбуждённой, потому что всё время гладила коленки и голень. – Что там стряслось?

- Да что, что? Не знаешь моего брата что ли? – она повернулась к нему лицом и стала объяснять. – Ольга – соседка, гвозди прибивала, что бы дверь не болталась, а тут он – родимый, тут как тут. Ну, правильно, Оля там в шортах, - быстрым движением она чиркнула пальцами по середине бёдер, - блузочке, которая ничего не скрывает. Вся намазалась, как проститутка. Ну, а что он!? Знаешь ведь, что у него слабость к женскому полу – он и предложил помочь…

Юра рассмеялся в голос.

- Помог, конечно, да эта Оля, тоже, блин… Взяла, да и решила его чаем угостить. Я уж не знаю, что у них там было, долго они там сидели или мало – не знаю, но только Ванька – её муж, зашёл к себе в дом и увидел там что-то, что ему не понравилось... Разнимали пять человек. Ну, как за ним уследить!? – Она посмотрела в небо, будто ждала наставлений свыше. Её волосы – теперь безразборочно-волнистые и темневшие у корней, пухом лежали на острых плечах.

- Оставь ты его! - посоветовал Юра, поглядел на часы, не увидел времени и прикрыв глаза ладонью, поглядел вверх. - В голову не бери! Он уже большой мальчик. Посмотри на его грудную клетку! Всё равно, как бы ты ни старалась – тебя он слушать не станет.

Таня вроде задумалась и снова воцарилась тишина. Нет, не совсем тишина. У реки снова костры жгли и доносились оттуда, эхом уже троекратно отражённым, песни девиц. Мелодичные песни, одинокие и зовущие. Они невольно заслушались ими. Глядели туда – вдаль, будто хотели отсюда увидеть, как поют девушки и плетут веночки из жёлтых одуванчиков.

- Пойдём в дом! – Попросил Юра и, поднявшись, помог встать Тане.

В доме было тихо, даже беспокойный котёнок улёгся в своём уголочке и закрыл глаза. Ему снились розовые сны про клубки, про кошку-маму, про бабочек, которых он гоняет по зелёной поляне…

Луна бросает в темноту комнаты большой, жёлтый квадрат света. Он ложится на пол, а его край выхватывает край их одеяла и четыре бугорка их ступней под ним. Через окно можно было наблюдать, как целый сонм мотыльков роем кружит в столбах искусственного света. Они будто бы не до конца превратились в какое-то существо, которое танцует под Купальские песни. Маленькие точки костров вдалеке на миг скрыла тень летучей мыши.

Юра о чём-то глубоко задумался и даже вид его – сосредоточенно-ушедший из реальности, говорил о том, что самому ему из этих дум не выбраться.

Таня села над ним, облокотилась о руку и посмотрела сверху вниз. Лямка чёрной ночнушки съехала на руку, обнажив босую грудь. Пальчик её прошёлся по его тёплым губам слева направо и наоборот – справа налево. В этой одинокой темноте, скрытой от посторонних глаз, не хотелось Тане просто любоваться мужем.

- Чё не приставаешь?

Он резко отвернулся от окна, где костры и девчонки вокруг прыгают чёрными чёртиками. Улыбнулся ей. Ладони Тани подвижные, красивые, похожие на плавающих в воде рыбок, гладили его по плечам и груди. Он удивился, какие у неё большие глаза, очень нежно выглядывающие из-за упавших прядей волос.

- Ты меня совсем одну оставил, - обиженно произнесла она и опустила глаза на его грудь. Рукой под одеялом он ощутил прохладную гладь её нижнего белья и в какой раз подумал, что женская кожа на ощупь похожа на куриные окорочка.

- Соскучилась?

- Да. Скажи мне что-нибудь!

Юра повалил её на спину, и та засмеялась по-детски задорно, выставив вперёд грудь и тонкие ключицы.

Гребёнка была бледно-розовая, как сердолик или как коктейль из вишни, с витиеватым узором. Она ощетинилась восемью пластмассовыми зубьями, которые некогда гладили нежные волосы незнакомой девушки с Гладкого озера. Юра держал её пальцами и разглядывал в полутьме. Свет от луны немного освещал комнату, и гребёнка была ему отлично видна. Пастух вертел её, и под разными углами замечал, как по-всякому ложится свет на выпуклые части расчёски цвета хорошего бочкового вина. Жаль, что на ней не осталось её волос, – думал он, - зато остался их запах, именно её запах.

Юра выпрямил руку, посмотрел на неё издалека, полукруг её плавненький пальцем погладил, потом поднёс к самому носу, что бы разглядеть малейшие трещинки в пластмассе. Внюхался, прикрыв глаза, будто в руке у него не гребень для волос, а соцветие розы. От него действительно пахло волосами, только не как у Тани, более нежно, будто волосы эти рослы на зелёной поляне, где пасутся волшебные единороги и цветут полевые васильки. Такие чувства возникают, когда вспоминаешь эту девушку! Кажется, что она такая чистая, что может пахнуть только естественными ароматами, родными, лесными: земляникой, анютиными глазками и лилиями, а не экзотической фрезией, и не соком сагуаро, и не мадагаскарским жасмином со смелой примесью китайской буддиеи, как другие женщины.

Гребёнка, в неверных лучах ночных фонарей, от движений меняется и вяло перетекает, как амёба, меняя положение и конфигурацию, очерчивая все впадинки и желобки этого чудного устройства. Иногда яркая пластмасса выхватывала прямые лучи и ярко вспыхивала белым, а под определённым углом она становилась матово-бледной и её очертания елё угадывались в темноте. Но он-то видел её. Юра её чувствовал, будто эта расчёска была одним с ним, как пальцы, например, его…

Рядом завозилась Таня и, повернувшись, закинула свою руку на его грудь. Юра быстро спрятал гребёнку под матрац и замер, испугавшись, что от стука его сердца проснётся жена. Потом он перевёл дух и повернулся к ней.

Любил он спать с женщинами, точнее с Таней. Спит она, вся в подушках проваливается, один нос торчит. Шейка тоненькая, пальчики во сне, будто по клавишам пианино бегают. Глазки протирает, вся помятая. Одеялом её укроешь до подбородка, что бы потеплей ей было спать и любуешься на это чудо природы. Душа в груди сама себя обнимает.

Не спалось Юре этой ночью. Прикроет глаза, полежит минуту и снова открывает. Ночь вокруг разглядывает, свет от фонарей в окно и на занавесках паутина ветвей деревьев, блики, тени чьи-то. Они двигаются от слабого ветра. Дальше, на печке, тени толстые, расперевшие от размытости. Если вдруг мимо дома проезжает машина или мотоцикл – эти ветви с небывалой чёткостью кидаются на занавески, только теперь они двигаются, будто улица поехала в сторону.

Юра снова закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Расслаблялся он обычно по одной и той же схеме, которую открыл для себя ещё в детстве. Когда было плохо и хотелось успокоиться, он закрывал глаза и представлял морские глубины: колышущиеся нити водорослей и безмятежные райские рыбы. Кругом его обступило светло-голубое с прозеленью в верхней части. Здесь, вместо леса и трав - кораллы и фантастические актинии с подвижными щупальцами, которые больше сходят за волосы. По дну ползёт рак-отшельник, высунув из раковины своё мощное, чёрное тело в панцирях, совсем как в доспехах средневековый рыцарь. Между морскими перьями, которые поворачиваются строго по течению, распласталась морская звезда, но это всё мёртво и одиноко, как лес без зверей, поэтому здесь всё начинает двигаться от тигровых расцветок амфиприонов-клоунов, которые оделись сегодня, как на дискотеку. Течение здесь – у дна – медленное, но всё же есть и стоит сделать плавное движение рукой, и ты уже обгоняешь стайки рыб. В самый последний момент успеваешь уворачиваться от полупрозрачных медуз-ропилем и корнерота. В это место можно опуститься, что бы собрать красивые раковины ядовитого конуса или тигровой цепреи – здесь их целое дно, превосходят их по количеству, только мидии – эти наплодили вокруг себя настоящие пирамиды из детёнышей. Здесь можно скитаться бесконечно, наблюдая за охотой каракатицы или поиграть с беспозвоночным осьминогом, который кидается не по правилам чёрной ваксой. Но вскоре опускается на океан вездесущая ночь, без которой нет жизни во вселенной и, болтаясь в почерневшем мраке ночного океана, как одинокий тунец, Юра засыпает.

Ему снится неспокойный сон, который тревожит. Юра бежит от Ведьмы по сырой траве. Ноги его босы, но он не боится наколоться на острое – он боится ведьмы. Сосны смыкаются над ним конусом, но свет зловещей луны всё же проникает сюда – в дебри, и освещает ведьму сверху, делая её лицо ещё больше нечеловеческим. Он иногда оборачивается, в надежде, что ведьма отстала, но она бежит следом, выставив вперёд руки с длинными пальцами. Вот-вот и она ухватит его за горло и что будет тогда? Если посмотреть на её изрезанное морщинами лицо, можно представить всякое, вплоть до самого ужасного. И тут лес заканчивается обрывом. Делать нечего и он встал, обернувшись к смерти лицом. Ещё чуть-чуть и он готов прыгнуть вниз – в пропасть, к своей смерти, а не чужой. И он собирается уже это сделать, но вдруг ведьма, освещённая сверху, брызнула вокруг него водой и из каждой капли, практически как это бывает в мультфильмах, выросли огромные, толстые дубы, заперев его в узнице…

Глава 3

Пляж

Ранним утром трещание будильника прекратилось очень внезапно. Лучи бледного солнца, которые пробивались из-за леса, сегодня были совсем вялыми. Они заглядывали в дом, разрезали тонкие, ставшие призрачными занавески. Воздух в доме вместе с пылинками, живущими в свете, казался застоявшейся водой в пруду, а он сам старым, мудрым сомом. Только-только на улице прокричал петух. Ещё в сумраке виснут тягучие вздохи, горланистые зевки, вездесущий хруст заржавевших за ночь костей, потягивающихся тел, полусонный чёс. Взбудораженные чувства уже кипятком пузырились, безрезультатно пытались уложиться по местам. Белая, тощая кошка, по тигриному выгнув спину и трубой хвост, прижавшись передними лапами и головой к полу, потягивалась.

Через час вокруг пастуха возвышались стройные сосны, будто иглы, проткнувшие землю изнутри. Стены этих сосен уходили вдаль, сужаясь и где-то далеко поворачивая влево.

Юра сегодня не выспался, а может погода такая сонная сегодня. Издалека посмотришь – деревья, будто не листьями покрыты, а снегом – из-за тумана всё и утра прохладного. Знакомая овсянка чувствовала сегодня себя, в отличие от пастуха, крайне бодро и даже весело – ей импонировало то, что насекомые сегодня вялые и она, шумя как вентилятор, носилась меж тысячелистника и чабреца, собирая мух и комаров.

Коровы тоже сегодня вялые, плелись к воде нехотя, будто вода была холодная, как в ноябре. Жевали устало, тупо поворачивая головы и осматривая происходящее вокруг. Всё не давал Юре покоя последний сон – жуткая ведьма и лунный свет. Невольно подталкивало к выводу, что сон и реальность – это два сна. Во сне всё так же чётко и ощутимо, как и в реальности. Одно различие – там нет времени, закономерности, закона, но так ли это важно? Подумать если – в обоих состояниях мы проживаем какую-то отдельную жизнь. В обоих состояниях не помним, что было в другом состоянии. Вопрос в том – где на самом деле сон?

Юра очнулся от воспоминаний и поглядел на пальцы – указательный и средний, между которыми была зажата сигарета. Дым от неё стелился по самому стержню, переходил на пальцы, синевой обволакивал их и, поволновавшись, летел вверх.

Природа сегодня хмурая, прохладная и всё вокруг кажется грустным, почти плачущим. Такая погода предвестник скорых дождей. Куда ни посмотришь - всё мрачно, даже самое весёлое, продолжающее жить, кажется завядающим. Иногда мушки какие-то зависнут, как вертолётики перед лицом. Разглядывают что ли? Ножки свесят и стоят в воздухе, как в омуте болотном, и если сделаешь движение – они тут же перемещаются с мгновенной скоростью. Всего только и оставалось – смотри на всю эту жизнь, чужую жизнь, да не думай ни о чём, т.к. в собственной какой-то перелом произошёл, будто переступил он в тридцать три года через какую-то черту, разъединяющую жизнь на до и после. Вон тысячелистник кривой стоит, а между его стеблями растянул свою паутину паук-крестовик, растянул, будто флаг свой, а на самом деле этот флаг - хитроумный капкан. А бабочки… бабочки…

Господи помилуй!

Кровь отошла от его лица, будто её выкачали насосом через ноги и остатки её скопились в икрах тяжёлым сгустком. Вон, правее, где коровы не пасутся! Чёрт побери мою печень – это ж она!

Юра вытянул шею. Идёт такая, вышагивает грациозно по берегу озера, будто на светском балу, а сама нагая, ни ниточки на ней, волосы только ржавого цвета спускаются по спине и мелкие порывы ветра задирают чёлку на её лбу. На миг его посетило минутное озарение, что это не сон и не бред и не его мечты. Она это! Самая, что ни на есть настоящая. Ранним утром гуляющая, его не стесняющаяся. И цветочек в волосах – белый, крупный, который на той стороне озера растёт.

Что же так ноги дрожат? Что здесь особенного? Почему так волнуется? Ведь не хочет он с ней ничего страшного сделать, узнать только хочет – кто она?

Девушка медленно, не торопясь, шла к воде. Опять в это Гладкое озеро и он, привстав, крикнул:

- Эй!

Его это ‘’эй” вырвалось изо рта и, не пролетев и метра, шлёпнулось на землю. Девушка его не услышала и всё спускалась к воде, будто хотела помочить в водичке ноги.

Юра пробежал неуверенно три шага и встал. Испугался. “Зачем я за ней бегу? Что я с ней делать буду?” - и вдруг наткнулся рукой на гребёнку. Достал её из кармана, посмотрел как на своё спасение. Потом на девушку. А её от воды всего несколько шагов отделяет. И в этом мраке плачущей погоды она – лучик света, спустившийся на землю и гуляющий на лужайке среди цветов и прыгающих из-под ног кузнецов.

- Эй, постой!

Юра несмело побежал, рысцой, будто не торопился никуда, но и затягивать не хотелось. Девочка не оборачивалась, будто не кричал он её, а подкрадывался бесшумно. Дрогнуло сердце, когда пастух увидел, как девочка, откинув плечи назад, медленно вошла в воду. Сначала по щиколотку, потом по колено… Юра припустил, решив ни в коем случае её не упустить, но девушка уже по пояс в воде и продолжала утопать, будто её засасывала вязкая трясина. Пастух уже был так близко, что мог запросто рассмотреть все впадинки на её голой спине. Но только и успел увидеть, как переливаются в тусклом свете чистые волосы и девушка пропала полностью. На поверхности остался качаться белый цветок. Юра подбежал к берегу, упал на колени и упёрся руками в озёрное дно. Встал на четвереньки и замер.

Под ним растения озёрные качаются от волн. Стебли водорослей были чистейшими, будто искусницы-русалки сами промыли их и высадили у берегов, как цветы в палисаднике. Вдруг вспомнилась старая, как мир, сказка Андерсена “Русалочка”. Если она русалочка, такая добрая и наивная, то он тогда кто? Свинопас? Нагловатый и хитрый пройдоха?

“- Что возьмёшь за горшочек? – спросила она.

- Десять принцессиных поцелуев! – отвечал свинопас.

- Как можно! – сказала фрейлина

- А дешевле нельзя! – отвечал свинопас…”

“В открытом море вода совсем синяя, как лепестки самых красивых васильков, и прозрачная, как чистое стекло, - но зато и глубоко там! Ни один якорь не достанет до дна; На дно моря пришлось бы поставить одну на другую много-много колоколен, только тогда бы они могли высунуться из воды. На самом дне живут русалки… - а ещё вот это. - Когда вам исполнится пятнадцать лет, - говорила бабушка, - вам тоже разрешать всплывать на поверхность моря, сидеть при свете месяца на скалах и смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города… - или вот это. - Часто вечером и утром приплывала она к тому месту, где оставила принца… ”

Что-то во всём этом действительно было сказочное. Волшебное. Доброе. Наивное даже где-то. Сейчас выйдут из леса волшебные единороги и будут пастись здесь же, на лугу, вместе с его коровами, а потом по дороге промчится золотая повозка, запряжённая в троицу коней из которой выглянет прекрасная принцесса.

Меж водорослей, которые похожи на усохшие кактусы, она лежит. Здесь, рядом, прямо под его лицом. Волны казили её образ, но было ясно видно, что лицо у неё белое-белое, как у покойницы. Ни капли крови в этом молодом лице. Глаза навсегда закрыты, губы от холода водяного посинели, как от черники. Вспомнил, как губы эти поцеловали его, но тогда они не были как лёд синими. Волосы расплылись вокруг и жили своей жизнью, словно щупальца медузы.

Юре показалось, что он разучился дышать и стал таким же белым, как и утопленница. На миг почернело в глазах, как и у любого, кто неожиданно увидит в дюжине сантиметров от себя окоченевший труп.

Смотрел, смотрел и вдруг, будто опомнившись, - А-а? - точно спрашивал кого-то или переспрашивал чей-то, слышный только ему вопрос. Удивлённо обернулся через плечо. Взгляд чей-то затылком почувствовал, будто целится кто. Никого нет. Коровы преспокойно лежат на лугу и жуют траву. Шумит лес, качается, как пьяный. Значит показалось.

Снова повернулся к воде, но в воде пусто. Следа никакого нет. Одни водоросли да стайка мальков, полупрозрачных, будто они только что воплотились из воды.

- Чертовщина! – Ругнулся Юра. Он отпрянул от края воды и уселся на задницу. Взгляд его всё ещё лежал в том месте, где он видел девушку, но там по-прежнему было пусто, будто видение ему подсунули усталость и гипнотизирующие волны озера. Сердце сжалось от непонятного чувства, какого-то жуткого синтеза жалости и страха. Действительно: любая нагая женщина подстать колдунье. “А ведь лопни моя селезёнка, если это не русалка”, - подумал неожиданно он, и в душе немного успокоилось от того, что ответ на вопрос найден. Пускай сумасшедший ответ, для человека совершенно метафизический, ирреальный, но всё же ответ, единственно-верный в данной ситуации, наиболее правдоподобный.

Пастух стал оглядываться, сильно смаргивая, потому что перед глазами всё поплыло и заметалось. Какие-то густые, чёрные тени – похоже всё это на сильное опьянение – мотало в плечах и ноги налились ватной слабостью. Взгляд зацепился за берег по правому плечу. Там, в болотных, серых, камышовых, густых зарослях трав, на сыром иле сидит некто.

В глазах сразу прояснилось, будто двинули по темечку. Пригляделся – человек сидит. Рыбак может. Ну да, рыбак, кто же ещё?! Сидит он в этих камышах и подкарауливает свою счастливую золотую рыбку. И что ж, не видел он ничего? Да быть не может!

Юрий Олегович, позабыв про стадо, поднялся на ноги и уже совсем смело пошёл. Всё же человек там, а не какое-то неведомое существо. На воде качались блины листьев кувшинок, нераспустившиеся бутоны затянула ядовито-зелёная ряска. Камыши обступили, ростом ниже осока да меч-трава, последняя выпустила гроздья белых цветочков, похожих на мелкий виноград.

Пастух посмотрел меж стволов камыша, склонив голову к правому плечу и втянув насморк носом, потом почесал грудь своей сырой пятернёй. Бабка сидит. Не рыбак, нет. Старуха. Почему-то мозги отказывались думать, мысли ленились скрещиваться друг с другом. Осталось только по животному осознавать видимое и слышимое и принимать всё за чистую монету. Прежде, чем задать вопрос, он посмотрел на гребёнку, всё ещё зажатую в руке, провёл по зубьям пальцем и снова опустил её. Голова не варила, и он спросил просто:

- Эй, бабка! Ты чего здесь делаешь?

Она обернулась. Мерзкая, как плеснутые в лицо помои и страшная, как детская мурашка, как помесь самого страшного примата с самой старой старухой на свете. Юра смотрел сверху вниз широко раскрытыми глазами, точно напуганный кролик. Волосы её грязными гирляндами, сеточками фестонов свисали по плечам.

В его сердце будто лежал тяжёлый, холодный камень – он притупил прежние чувства и обострил новые. В горле застрял ком и, отступая в почтении на шаг, он чуть не упал на спину. Он боялся оказаться на спине, во власти чудовища.

Сквозь качающийся в голове туман он увидел, как та поворачивается, будто на старой, заезженной плёнке и уходит в пучину. Затем всплеск. Всплеск был очень отчётливо слышен, будто только что перед ним, в озёрной воде плеснулся старый окунь. В ушах загудело. Где-то далеко замычала корова. Гребёнка выпала из руки на мягкую землю, на выброшенные из воды старые, гнилые водоросли. Минута молчания. Шумно переговаривалась вода в озере. Деревья отражались в этой чистой воде светло-зелёными купавами.

Юре захотелось уйти. Страх напал на него словно дикий зверь, бросился как рысь сверху, вгрызся в сердце. Бежать хотелось от этого страха, так что ноги дрожали и готовы были без приказа бросить хозяина наутёк. Он почти так и сделал, только сильный толчок в спину бросил его вперёд и Юра в последний момент увидел перед лицом воду, а потом это зеркало разбилось на сотни брызг, уши заложило подводным гудением. Неясные приглушённые всплески. Его схватили за руки, но он, собравшись с силами, вынырнул над поверхностью. Успел увидеть чью-то фигуру около себя. Озорной смех, взрастающий над озером, и сильная рука опустила его под воду. Пузыри на миг скрыли от него видимое. Смех над водой тут же показался мужским басом. Его хватали со всех сторон. Юра вцепился пальцами в ил и сжал его в кулаках. Нашёл в себе силы и перевернулся на спину. Встал на ноги и тяжёлый от воды накренился назад, ощущая, как озеро не отпускает его и тянет в пучину.

Они совсем рядом. Три девушки. Хохочут, будто нашли себе забавную игрушку. Левая девчонка, которая, распахнув глаза, всё время тянулась к нему длинными пальцами, имела серое, почти зеленоватое, как болото лицо, под глазами залегли чёрные, болезненные тени; на шее длинные, до бёдер бусы в отличие от другой, у которой эти бусы туго стягивали горло.

Одна из них всё-таки дотянулась до него. Схватили. Сквозь хохот тянут, рвут одежду. Юра сквозь стоны отчаяния отбивался, как мог, отпихивал руки и даже один раз заехал кому-то по лицу, но его не отпускали, и всё сложнее и сложнее было справиться с ними, так как они нападали со всех сторон. Цеплялись руками, будто липкими нитями, сковывая его движения. Вот они уже рвут его с остервенением, без шутки, со злобой, упорством. Грызня собак.

На секунду он захлебнулся, попав под воду. Закашлялся, закрутился волчком, почувствовал вкус взбаламученной с илом воды, пресной грязи. Вода вокруг танцевала мамбу и была похожа сейчас на грязный огонь в печке. Их стройные, хищные тела мелькали вокруг, и освободиться от этих, поймавших добычу пауков, казалось, нет никакой возможности.

Вода била пощёчины по щекам и глазам, руки хватали за волосы. И вот брешь между ними. Бросился туда, почувствовав, как рвут на спине рубаху. Вода не давала бежать, запутывала ноги, и приходилось, что бы ни упасть, поднимать их очень высоко. Сзади вода вспенилась и отчаянные визги девиц рвали спину и затылок. Он спотыкался, падал в воду, но от страха погони быстро вставал, бежал, болтая широко руками и, наконец, выскочил на берег, а затем рванул к лесу. Никто бы его сейчас не догнал, тем паче какие-то полумёртвые русалки. Он бежал, задыхаясь, через берег и луг к дороге. Коровы преспокойно поворачивали ему вслед свои шерстяные морды. Почти добежав до дороги, споткнулся о выступ и полетел вниз – на твёрдое.

Юра раскрыл глаза. В затылке онемение. Он ударился им о твёрдый покат дороги. Всё вокруг закружилось быстро-быстро как в водовороте. Поглядел. Всё вверх дном. Книзу верхушками сосны, небо, которое ночами играет звёздами в шашки, внизу, трава достаёт до его лица из неизведанной высоты. Пастух тряхнул головой. Мозги будто перевернулись обратно. Он попытался встать, но было страшно противно от того, что одежда, сырая и грязная, льнёт к телу, а мышцы сводили судороги. Юра сел и попытался отдышаться.

Глава 4.

Клубок целующихся змей или покои морской королевы.

1.

- Ма-ги-я, - прочитала Татьяна на обложке сиреневой книги. Для этого ей пришлось приподняться на руке; съехала лямка чёрной сорочки и обнажилась, молочного цвета, грудь с красным пламенем. – Чего это ты читаешь?

- В шкафу нашёл, - отмахнулся Юра, не замечая тёплой ладони, погладившей его по животу. Голова живо усваивала прочитанное, принимала или с возмущением отвергала прописные истины.

“Водяные демоны полны гнева и буйства, очень злы и лживы. Являясь людям, они чаще всего принимают женское обличье. Аггелы – сатанинское воинство, ангелы отпавшие от бога. Водяные демоны – это также трупы злых людей, возвращённых к жизни дьяволом. Эта нечисть может задушить или утащить в омут…”

Юра положил книгу на живот и уставился в потолок, где в паутине засел паук. Большеголовая, тощая кошка тёрлась боком о ножку кровати, сладострастно прикрывая глаза, трясла хвостом и сонно урчала. “Интересно, - думал он, - догадывается ли жена о том, что со мной происходит? Что во мне происходят какие-то перемены, а имитация спокойствия лишь камуфляжная маска? Не похоже вроде”. Таня – человек наивный, а потому и до простого прямой и если бы она заметила в нём хоть какую-то перемену, то сразу поставила перед ним чёткий и заточенный до остра вопрос. А что она делает сейчас? Перебирает волоски на его лбу, тихо сопит своим носиком. По её мнению в доме гармония и счастье, а Юра лежит молча, как сыч, потому что впитывает в себя эту созданную ими атмосферу добра и любви. Значится так! Так получается! Будь это всё не так, Таня тотчас бы накрыла его тяжёлым, как бетонная плита, вопросом.

В доме тихо-тихо, только ночной мотылёк бьётся в окно, будто хочет к ним – под одеяло. Юра повернул голову к окну. Домики на улице горели окнами, будто внутри полыхал пожар или всё, что там – огромный огненный шар, который светится как сквозь окна, так и сквозь щели между брёвнами. Он вспомнил, как зимой эти три пузатых домика, полузасыпанные снегом, кажутся грибами. Вон они – его маленькие ёлочки, длинной всего лишь сантиметров с десять. Эти ёлочки он, вместе с женой, засадил в три ряда прошлой весной. Их футуристической мечтой было, что бы поле заросло старым лесом, и вокруг встала дремучая чаща, напоминая о техногенном веке человечества лишь убранством домов, да поездками в город.

Чёртово семя не даёт покоя. Чего надо Юре? До этих дней купальской недели и была то нужна ему одна лишь Таня, да Томка. А что теперь? А теперь чёртово семя, порождённое Нептуновой державой, не даёт ему покоя, крутит из него верёвки, соки все душевные выжимает. Не было сил противиться им, будто стал он марионеткой в руках русалки. Ладонь по-прежнему чувствует ту гребёнку, помнит все её выступы, будто эта вещь клеймо выжгла на его пальцах. Ох, как ему хотелось всё это позабыть, вырезать из памяти, сбросить груз со своих плеч. И он пытался, рвал и метал собственную душу, но разве ему совладать с этим?!

- Смотри-ка! – вдруг откуда-то издалека донёсся до него голос Тани, но очнувшись, он увидел её лицо прямо перед собой. Она потянулась куда-то рукой и, следя за своими пальцами, тихо произнесла. Он прочитал это по её нежным губам. – У нас муравьи в доме поселились. Это к переменам в жизни.

Юра посмотрел на её пальцы. Между указательным и большим зажат малюсенький, чёрный муравьишко. Сердце у Юры замерло, он даже почувствовал, как исказилось лицо. Такое чувство, будто бы он испугался этого малютку, который лениво шевелил лапками и усиками в добрых руках Тани.

Супруга не заметила никаких перемен на лице у мужа и, отпустив муравья назад – на подоконник, приникла к его груди подбородком. Она несколько секунд смотрела на него двумя блестящими бриллиантами с волосатой груди, наверное, размышляя о совсем других переменах в их жизни, а потом попросила, мило улыбаясь.

- Скажи мне что-нибудь ласковое!

Юра съёжил кожу на лице, дескать, раз плюнуть.

- Дэвушка, у вас такое красивое туловище и всякие эти штуковины, которые к телу присобачены…

Таня разулыбалась и из её рта полились звуки, похожие на признаки смеха.

- У тебя такие красивые зубы!

- От бабушки достались.

- Хорошо подошли.

Она больно шлёпнула его по плечу и обозвала дураком.

- Я сама, и без тебя, считаю себя хорошенькой. Мне не надо делать пересадку с жопы на лицо, что бы в девяносто выглядеть на тридцать.

Юра усмехнулся и посмотрел безучастно в потолок. Хотелось сделать комплимент, да и надо было сделать, только на ум лезли одни колкости.

- В девяносто кожа сама переползёт с жопы на лицо. А ты-то у меня красавица. Василиса, - он погладил её по волосам и она будто бы немного подтаяла. – Если бы ещё чужая была – цены бы тебе не было.

- Невозможно с тобой! - надулась Таня так буквально, что раздула губы, как пятилетний ребёнок.

Юра повернулся и поцеловал её в щёку. Тогда жена поднялась и посмотрела на него сначала злючими глазками, а через несколько минут уже добрыми и смеющимися над своей собственной наивностью и простотой.

Когда её голова стала ближе, Юра увидел, как волосы жены рассыпались перед лицом тонкими паутинками, отдельными паучьими нитями. Она наклонилась, оперевшись рукой о кровать. Ему пришлось приподняться, что бы достать её нежных губ и, когда они слились воедино, ему показалось что вокруг них и в самом деле летают малинового цвета круглые сердечки.

Теперь он глядел на свою девушку сверху вниз. Она лежала под ним, обхватив плечи руками, тем самым спрятав грудь, и глядела на него большими, белыми глазами с чёрными зрачками.

- Скажи мне, что ты меня любишь, клубничка! – Попросил Юра, гладя ладонью её щёку, и ему показалось, что наконец-то он нащупал выход в этой тёмной комнате демонизма.

Таня приложила к горлу левую руку, другую ладонь прижала к животу, словно что-то в нём почувствовала. Натянуто улыбнулась и глаза её стали ещё больше, ещё белее.

- Я тебя люблю больше, чем клубнику…

Её волосы, распущенные, как вьюнки, падали на пол и она, накручивая их на палец, сонно следила за тем, как он одевается.

- Понимаешь, - оправдывался он, не глядя в её сторону, - я бы с радостью остался с тобой и проспал бы до утра, но я уже дал обещание. У деда Никодима день рождения сегодня. Восемнадцать лет бывает только один раз в жизни, а восемьдесят один ещё реже…

- Ты недолго! – Попросила она, пригрозив пальчиком.

- Раз уж я дал обещание, то не буду трепачом, посижу со всеми за компанию. Я думаю – часам к одиннадцати-двенадцати все разойдутся, и я вернусь.

- Хорошо. Ничего страшного, что ты уходишь. Ты же не гулять уходишь, не к девкам, - сердце у Юры сильно дрогнуло, но он совладал с собой. От того ещё было тяжело, что он чуть ли не в первый раз врал, да ещё так сильно, так нагло. Это было не в его духе, и с секунды на секунду он ожидал, что вот сейчас жена его расколет и тогда трындец. Поэтому собирался как можно скорее, оттого получалось ещё медленнее и не слушались глупые, испуганные руки. – Ты идёшь на день рождения. Я не обижаюсь, что ты не берёшь меня. Сходи один!

- Не вздумай обижаться! – Сказал сердито Юра. – День рождения моего деда – это не свадьба твоих братьёв. Из всех женщин там будет только бабка моя, остальные – старики, да мужики. Не представляю, что ты будешь там делать!

- Да я понимаю. Не сердись!

- Я не сержусь, - сказал Юра, полностью упаковавшись. - Пойду я! Тань!

- Ну чего?

- Меня не жди! Спать ложись! Поняла?

- Да я уже, - из полудрёмы выговорила она, укутавшись по нос собственными волосами. А Юра, тихонько прикрыв дверь, спустился с порог и крадучись вышел за изгородь. Ни сучка не сломалось под сапогом, ни одной петельки не звякнуло. Не дай бог перебудить соседей.

2.

Когда стемнело и багряно-красная луна уже чертила по верхушкам деревьев, он устроился в кроне раскидистого дуба, высоко над землёй, что бы волки или какая другая нечисть не смогли его достать. Однако высота не придавала смелости, и поэтому он всё время твердил себе под нос: “ Я никого не боюсь – ни волка, ни русалку…”

Юра терпеливо ждал. Если не на сто, то на девяносто процентов он был уверен, что найдёт то, зачем пришёл. Ему страшно хотелось посмотреть на них и увидеть её. Ту рыжеволосую. Он пришёл сюда ради неё. Посмотреть на неё в её собственной среде. Подсмотреть. Увидеть, что она из себя представляет. Теперь для него – это не озёра, в которых можно купаться и полоскать бельё, теперь для него эти глубокие омуты - обиталища водяных дев. Это открытие он сделал совсем недавно и теперь, совсем как ребёнок, хотел полюбоваться на своё открытие.

Замяукал, а потом захохотал филин. Кому-то это могло показаться дьявольской игрой – смехом ведьмы, которая сквозь частокол кустарника увидела его человеческие мытарства. Вышла луна, будто кто-то врубил фары дальнего света и осветил яркой, волнующейся полосой озеро. И тут, в полосе лунной что-то забелело, заполоскалось, точно сом огромный поднялся со дна глотнуть воздуха. Юра стал белее мела. Кровь ушла в ноги и руки, и они будто бы отяжелели. Знал он, что придет мандраж и страх, но не знал, что такие чувства могут сковать его мышцы.

-Я не боюсь ни волка, ни русалки…

Из болотной, чёрной воды вылезала на четвереньках девушка. Русалка. И первое, что бросилось в глаза Юре – листья. Белые, то ли от того, что призрачный свет луны изменил их цвет, то ли от того, что весь хлорофилл давно вышел глубоко на дне. Эти листья прилипли к волосам русалки и она, присев на колени, лицом к воде, стала выбирать их из своих волос. Раскрыв широко глаза, пастух наблюдал за необычным созданием. Отсюда было не разглядеть деталей, но пастух был уверен, что девушка очень молода – ей наверняка не было и двадцати, и молодая грудь откровенно смотрела в стороны из-под поднятых рук. Юре стало неудобно, что он подсматривает. Никогда прежде не замечал он за собой подобных наклонностей. По нему – это подсматривание придаёт ему только жутко-красный цвет лица. Однако оторваться было невозможно и он, как филин, выследивший добычу, смотрит на неё.

Краем глаза заметил, как чуть левее на глинистый берег, где растёт чилим и осока, выползла ещё одна. Сначала зашевелились кусты, будто вздрагивая во сне. Это произошло как раз тогда, когда первая девушка вытянула вверх руки и щедро зевнула в небо, показывая всем вокруг ровный, белый ряд здоровых зубов. Вот тогда-то и выползла вторая, как будто черви из земли во время дождя. Эта тут же поднялась на ноги и строго осмотрелась. Повязка вокруг бёдер прилипла к ногам. Ноги тонкие, как бамбуковые удочки, наводили на мысль об униженных и несчастных. Округлости бёдер, выпирающий живот – это в пустоту, в глухоту, в душевный холод. Две груди, как груши боксёрские, длинная шея. Слух открылся у Юры, и он внезапно услышал, точнее даже почувствовал кожей, что в той стороне крики, всплески, стоны до небу, урчание утробное, хохот сатанинский. Присмотрелся к русалке, которая бродила под его деревом и высматривала что-то, и показалось ему, что губы у неё алые, и какие-то прозрачные, жидкие; сверкающие чернотой глаза с огромными ресницами, как у бабочки крылья; восточные брови, улетающие аж за висок; длинные до бёдер, волнистые и пышные волосы.

Чмоканье, щёлканье, шлёпанье русалочьих заклятий. Темнота, плетущая причуды. Полумрак страха, рисующий красиво. Лунная дорожка. Розовое, женское изваяние посреди на старой коряге. Русалка, выгнувшая спину, запрокинувшая голову и руки в волосах, а вокруг неё чувства, как нежные цветы магнолии.

Взглянул на озеро, а там головы ихние над водой. Дюжина, не меньше. Взялись за руки, встали в круг и хоровод в воде водят. Смех только до небес стоит, да песни заунывные, будто бы русалки по своей жизни плачут. На лунной дорожке хоровод этот так чётко виден, будто бы он сам среди них.

Он вдруг представил там, у себя на дереве, как если бы он попал в эту чёрную, кишащую воду, в её омут. Как там про Садко, что попал к водяному и играет ему на гуслях!? И его вдруг страшно потянуло назад – к людям. Впервые за сегодняшнюю ночь он жутко испугался, совсем как маленький котёнок, которого в первый раз вывели на улицу.

Девушка, которую он увидел первой, нырнула в воду с илистого берега, след только остался в мягком берегу от коленей. Мелькнули ноги, и девушка пропала в омуте, а через минуту хоровод принял её.

Как это получается: он шёл из любимого дома в рай на земле – на полянках цветочки-незабудки, колокольчики и вдруг ап! и он в диком, необузданном лесу. Вокруг ни одной человеческой души – одни только весело щёлкающие, голодные пасти. Подумалось в этой суматохе Юре, что на дне озера не норы русалочьи, не высокие стебли водорослей, которые служат русалкам шалашами, а дворцы и города. Драгоценности в кладовых, невиданные животные. На золотом троне, в золотом дворце с алмазным шпилем на башне, широкоплечий водяной с трезубцем в руке. Пастбища, где пасутся сомы отъевшихся размеров. Стайки карасей, как птицы, метаются из одной рощицы криптокрин в другую. Зимние сады в домах: Яванский мох, Индонезийский бодян, папоротник острова Суматра, гигантский эхинодорус прикрывает всё это, как пальма посреди саванны, а Американская валлиснерия, среди всей этой низкорослости, как мечи оставленные на поле боя. В комнатках у русалчат серебряные клетки с диковинными рыбами, привезёнными из дальних стран – конечно, особой популярностью пользуются нарядные гуппи, которые встречаются так же часто, как на земле волнистые попугайчики, реже встречаются леопардовые данио, петушки и лялиусы. В других клетках прижились и весело плавают многочисленные стаи неонов и панцирных сомиков, которых разводят как на земле мелкие виды ручных собачек. Детей русалчат мамы-русалки предупреждают, что бы не заплывали далеко от дома, в заросли кубышки, под тучные навесы ряски, потому что там бродит зубастая щука, которая не щадит никого, даже взрослых…

И тут мысли все будто испарились, как испаряется ковш воды, попавший на раскалённую печь в бане. Он увидел её. Её рыжие, волнистые волосы. Такие здесь только у неё могут быть. Там, в центре. Жутко захотелось спрыгнуть на землю, но на землю нельзя. В полночь их здесь видимо-невидимо. А днём только она выплывает. Видать, самая непослушная. Нет, она не знала, что он здесь, но Юра знал точно, что она помнит его и если увидит – сразу узнает, может не признает, но уж точно не ошибётся.

Редкие птицы, видно ночные, с большими, тонкими крыльями, как паруса у фрегата, да летучие мыши жили сейчас в ночи. Странные водяные люди там, где днём пасутся его коровы, да проезжают на машинах ничего не подозревающие люди. Сердце его немного успокоилось, а тело расслабилось. Можно сказать, что он даже чуть привык ко всему этому мракобесию. Во всяком случае, он ничего не мог с этим поделать. Он не мог махнуть платочком, что бы всё пропало, не мог закрыть глаза, для того, что бы всё вокруг исчезло. Русалки просто были. Они были здесь, рядом с ним и явным доказательством тому был жаркий поцелуй рыжеволосой девы, который горел на его губах, как клеймо. Этот поцелуй привязал пастуха к ним, он не отпускал, он тянул его с дерева, тянул броситься в воду – в их хороводы.

Держался

Две у берега сидят. Две девочки, как листочки весенние, как созревшие бутоны роз или чёртовы коровки. Две эти девушки песню затянули, слова которой долетали до Юры уже в искажённом виде и он не мог их разобрать. Ему достаточно было слышать их чистые голоса, которые повисли над Гладким озером. Он невольно заслушался. Девушки с чёрными, как вороново крыло, волосами, плели за песней из цветов венки. Это получалось у них быстро и слаженно и, полюбовавшись на сплетенные, они без промедления бросали их в воду, а те, в свою очередь, как память о погибших, а может о самих их жизнях, тихо плыли, покачиваясь на волнах.

Юра решился и слез с дерева. Опасаясь каждого шороха, как вражеский лазутчик, согнувшись в три погибели меж кустов, тайными тропами, он пробрался к деревне. Словно партизан разведал обстановку во вражеском лагере, наметил на карте координаты и вернулся в окопы к своим.

К тому времени берег у озера ожил ночной жизнью, тёмными духами. Русалки окончательно выбрались из воды и, взявшись за руки, кружились вокруг костров. Две девушки у камышей, в пышных венках из полевых цветов, о чём-то секретничали между собой. В другом месте одна расчёсывала подруге густую гриву волос, а та в свою очередь глубоко зевала, похоже, что по какой-то причине, скорее всего интимной и касающейся только её, она не выспалась. Девушка с рыжими волосами, в которые была вплетена крупная белая лилия, со взглядом обиженной девочки гуляла в одиночестве. Срывала васильки и, надолго закрывая глаза, втягивала запах красивых лепестков. Если не знать, что пару часов назад она поднялась со дна озёрного омута, можно подумать, что девушка не совсем в себе – заблудилась в лесу и, немало не сожалея об этом, гуляет в полной темноте возле озера. Она думает о чём-то волшебном и сказочном, скорее всего прекрасном принце, который живёт в высоком замке…

Из своей конуры, у дома Юры и Тани, Томка встретила его безмолвием, приоткрыла лишь левый глаз и тихо поскулила, то ли во сне, то ли в бездарной попытке показать свою любовь хозяину. Дверь не скрипнула и он, тихо раздевшись, лёг к жене. Таня не спала. Она ждала его полночи. Ждала, ждала, дождалась, потрогала, что бы, наверное, удостовериться и уснула у него на груди спокойным, безмятежным сном. А Юра, тот долго ещё не мог сомкнуть глаз, всё думал, да смотрел в окно, где были видны яркие огни далеко у озера.

Он старался не ворочаться, что бы не разбудить жену, которая была ему так рада, и уснуть смог только тогда, когда, прикрыв глаза, смог представить себе морские глубины, рыб “клоунов”, которые играли здесь в салки и прячущуюся в коралловых гротах зубастую мурену, которая хоть и хищница, а всё равно всего боится.

3.

Этой ночью озеро было тихое-тихое. Подходили к концу купальские дни. Русалки стали какими-то сонными, как осенние мухи, которым пора в спячку. Вокруг тихо и неподвижно, только приглушённые песни с разных мест доносятся, которые исполняют сразу по два-три девичьих голоса. Будто сегодня был какой-то праздник для девочек, и они расселись по берегам парами.

Их даже и не увидишь сразу. Нужно приглядеться и чётко знать, что хочешь высмотреть. Тогда возле тёмной заводи ты разглядишь, как на берегу расчёсывают волосы две русалки. Посмотрел на это Юра и вспомнил, словно небыль какую-то, как иногда, особенно солнечными днями, когда лучи светила заглядывают вглубь Гладкого, он смотрел туда и никак не мог увидеть дна. Будто дно доходило до самого сердца земли и где-то там, внутри, и было идеальное место для русалочьих дворцов. Это только люди кишат в грязном болоте, а водяные девы любят большие и чистые озёра.

Он бродил здесь и искал её. Почему-то ему казалось, что если он не найдёт её сегодня, то больше не увидит эту девушку никогда. Ему хотелось хотя бы разок, ещё один разок полюбоваться ей, налюбоваться и забыть навсегда. Но её нигде не было, будто родители за неповиновение наказали её сидеть в подводном доме и последние свои деньки, она просидит на дне, может даже вспоминая его – человека, которого наградила озорным поцелуем в первое их знакомство. Уже почти потерявший надежду, он смотрел на чёрные пики сосен, покрытые туманом. Такой же туман стоял над Гладким озером и, отсюда не видным, дальним Заболотным озером. Он всё время клубился, словно живой. Теперь ему казалось, что влюблённые сердца стали так далеки, будто находились на соседних астероидах, а голубая гребёнка, что она подарила ему, летела в космосе где-то между.

Пастух сидел так, наблюдая за метамарфозами тумана. И как же всё-таки гниёт душа без той девушки. Вот уже и смысла нет ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне. Повесить бы камень на шею и бухнуть в озеро все печали и заботы – там, на дне, им самое место…

Пополз на четвереньках к камням у берега. Эти валуны впились в землю, будто произошла здесь битва титанов, и остались от них на земле громадные шлемы да латы. Подполз, дотронулся ладонью до холодного гранита. Зашуршали под коленями сухие водоросли, выброшенные на берег рыбаками. Вот она – вода, кромка её в полуметре от него облизывает землю. Пригляделся. Да что там? Туманище, да темнотища. В тумане этом даже показалось, что увидел дедушку водяного – весь в прозелени, мокрый и на лицо тёмный. Нежить. Рябь по воде пошла, плеснуло рядом. И воронка потянулась от самого дна. Хотя какое дно? Озеро-то без дна! Буруны от неё по камышам. Камыши заволновались, зашуршали листьями друг о друга. И стон пошёл над водой, как далёкий и долгий плач. Сердце защемило, и от страха похолодели руки. Вдруг смешок совсем рядом, тоненький, как от щекотки.

Юра отпрянул, вытаращив глаза, что бы лучше видеть. Испугался, да что-то сверкнуло сбоку, прямо на камне. Дёрнулась резко голова, как у ястреба, завидевшего дикого зайца, пересекающего степь.

- О, чрево Господне!

На камнях у берега висит толстая, золотая цепь, в палец толщиной, не меньше. Да так висит, как в музее представленная, не случаем обронённая, а так, что бы всю красоту обнажить перед зрителем, изящество линий и гравировки, неподкупную дороговизну массы золотой. Юра выдохнул, и пальцы потянулись дотронуться до цепи. А цепь-то с бриллиантами меж звеньев. Бриллианты прозрачны, как застывшие слёзы молодой принцессы, которая горошину почувствует и через восемьдесят перин. А в огранке сапфир красный, лежит прямо меж булыжников, будто зажатый ими, или провалившийся меж королевских грудей; цвет его такой трогательный, словно это кровь принца, пролитая принцессой за измену, ударом серебряного ножа прямо в сердце.

Погладил грубым пальцем сияющее диво. Нет, не мне, - подумал, - брать такую роскошь. И не взял. Полюбовался и убрал руку. Зашёл за камень – туда, где вода иногда дотрагивалась до его уступа и оторопел.

Повернулась она к нему. Видно сама не ожидала столь неожиданной встречи, так и осталась с рукой занесённой. А в ладони гребёнка его голубенькая, как июньское небо и зубья её в волосах рыжих, волнистых увязли, так же красиво флагманская каравелла разрезает бархатные волны тихого океана.

Юра увидел её и сразу понял, что это она. Что эта встреча, как в неё ни верь, должна была произойти, потому что это его судьба и она часть его жизни. Его детская мечта о морях. Взгляд у неё всё тот же, с изжелта-зелёными радужками. Глаза эти, лисьи, даже не дрогнули. Она вдруг зарделась щеками, перечёркнутыми вьющимися волосинками. А он рот открыл и смотрел, словно мальчик. Она глядела на него всё с той же обидой, но он чувствовал в выражении этих бесподобных беличьих глаз надежду на его помощь, об этом же говорила вытянутая к нему шейка. Помоги! Защити! Скажи хотя бы слово! Человеческое слово! Живое!

Она сделала движение рукой вниз. Гребёнка пробежалась по непокорным волосам, которые нисколько не распрямились, а стали даже ещё больше волнистыми.

- Как тебя звать? – спросил он и понял, что теперь, отныне и навсегда, всё будет по-другому. Перепишется его судьба, как переписывается неудачный конец рукописи.

Она вдруг засмеялась по озорному. В тишине это будто и не смех, а что-то пригрезившееся. Скакнула за камень и сказала оттуда чистым голоском, таким, каким песни поют её подруги.

- Маргарита.

И поманила его пальчиком к себе. Головку даже наклонила, приглашая. Волосы упали на лицо. Одни глаза только видны. Ему пришлось сглотнуть. Сердце бешено заколотилось. Она медленно отходила, как тигрица, и всё манила, манила его. А пастуху уже невмоготу бездействовать. Всё же губят чёрные силы – мыслишки непотребные подсовывают. Оглядывает он её тело с небывалой, дикарской жадностью, а пальчик её, будто за поводок невидимый, тащит Юру за собой.

Он шёл к ней, а она от него, весело посмеиваясь из-под шторы волос. Пальчик играл его чувствами, сгибаясь и разгибаясь, сгибаясь и разгибаясь. Ладные ножки ступали по лисьи. Он понимал, что русалка играет с ним, может быть, даже заманивает, но эти чары настолько его околдовали, что Юра даже захоти – не смог бы им противиться.

И вот она уже, весело смеясь, побежала в лес. Он, начиная игру в кошки-мышки, бросился следом. Сейчас даже лес казался сказкой из какого-то народного Ивана-царевича. Берёза стояла, будто нарисованная цветными карандашами, но всё же нарисованная, а не выросшая в борьбе за ярусы. Сосна – кривая, как резиновая, качалась от ветерка, шевелились иголочки на её патлых ветвях. В чаще ветвей сидела сова, у-укала и вертела головой с огромными, жёлтыми глазами. На разваленном пне росли опята и ярко-зелёный мох, а в глубине, где цвет деревьев менялся с зелёного на сиреневый, ели да дубки, чёрные, как трафареты, как небо над озером, только контуры обозначены призрачно-голубым – подарок от луны.

Пастух отмахивался от ветвей, пытаясь не потерять мелькающую впереди фигурку рыжеволосой. Бросался в панику, когда девушка пропадала из виду, но она всё-таки появлялась из-за стволика дерева и погоня продолжалась. Не погоня даже, а игра в своеобразные прятки-догонялки.

Юра спотыкался, потому что, чем глубже они заходили в лес, тем темнее становилось, но чем дольше он за ней гонялся, тем понятнее становилось, где девушка прячется и где её можно найти. Он уже смелее выбирал дорогу, и иногда казалось, что вот-вот и он схватит её. Маргарита попадёт в его объятия. Но русалка, как рыба, выскальзывала из его пальцев в самый последний момент, и ему не оставалось ничего другого, как смеяться вместе с ней, не стесняясь ни кого, ни кого не вспоминая, ни о ком в мире не думая.

Когда, наконец, до него дошло, что они зашли слишком далеко в лес, и он представления не имеет, как выбираться – лес раскрылся полем, и он выскочил в сельскохозяйственную культуру, разом примяв пару дюжин колосков пшеницы своим неуклюжим шагом. Русалка скрылась в зарослях, не примяв ни одного, петляя между ними, будто то были деревья в лесу, широко стоящие друг от друга.

У Юры в голове на секунду промелькнуло то, что мы, по обыкновению, называем здравым смыслом. Он встал, как вкопанный в чернозём. Поле вокруг человеческое, не дикий, звериный лес. Дальше, там, где деревня, на фоне звёздного неба налезали друг на друга чёрные монстры-дома, совсем как стая черепах, медлительно переползающих друг через друга и среди них совсем уж гротескно – стройные иглы телеграфных столбов, как копья, оставленные на поле боя погибшими воинами. Недалеко, в речке, будто крадучись, поплёскивает волна, булькает и, как весенние ручейки, журчит.

- Юра! – голос, как внезапно с леса прилетевший ветер.

Но Юра голос не воспринял. В своё был погружён. Вместо этого стеганул по бокам коров, что аж рыжая бурёнка отскочила от кольнувшей боли, мыкнула, обернувши обиженно голову назад.

- Пшла! - и ещё раз, по телам. А особо по рыжей бурёнке Сотниковых, которые назвали животное Чернушкой. “Вонь эту ненавижу, - думал про себя Юра, морщась и поджимая губы, - коров этих разжиревших, грязных, вонючих…”

- Что ж ты делаешь, окаянный! – всё же донеслось до него, и Юра повернул голову, медленно, с презрением. – Напился что ли, дурень!? – Спешила к нему бабка в халате, затёртом до белизны. Она перебирала свои негнущиеся ноги по влажной траве и чёрные галоши на кривых ступнях светились от утренней росы. – Ты этак корову загубишь! – и руку вперёд вытянула решительно, будто собираясь отнять из его стада свою кормилицу, увести к себе домой – в заботу и теплоту…

Но Юра не дал свершиться произволу, даже если дело касалось “вонючих и грязных” животных. Хлестнул кнутом по бабке. Чёрная змея кнутовища легла рядом с её ногами, сделав в воздухе мёртвую петлю и щёлкнув предупреждающе.

Бабка резво отпрыгнула. Лицо её в этот момент – изваяние скульптора. Вперилась она в Юру испуганно. Смотрит, и будто другой человек перед ней стоит. В глазах всё дело. В глазах. Они у него шальные, будто Юра только что из боя вышел, где на его глазах всю роту его положили, а он положил всю вражескую. Таким ничего не докажешь, нужно ждать пока тот успокоиться, а иначе может накруговертить такую кашу, потом никто эту кашу не расхлебает.

И отступать ей страшно и говорить что-то. Чувствует, что оскорбила пастуха некстати, как кошка, когда чужое молоко лизнула. А он ей так, ни с того, ни с сего, в место открытое, неожиданное и говорит. Со взглядом всё тем же и сквозящей ненавистью:

- Что ж вы её не приняли, когда она пришла к вам после смерти? Она же у вас защиты просила…

Бабка шагнула назад. Брови на лоб взлетели, и каменное сердце забилось в горле. Горячая кровь прилила к голове, стал слышен её запах – металлический. Запричитала, припустив до дома, позабыв о корове.

- Свят, свят, свят…,- и пальцами по лбу да по плечам…

Маргарита Сотникова дико засмеялась в зарослях пшеницы, где иногда мелькало её тело и распущенные волосы, холодным, тонким хохотом – ведьминским смехом.

Они бегали по этому полю, как блохи в шкуре пса. Он не выпускал её из виду, а может это она не давала потеряться им обоим. Казалось, что она намного мудрее его в этой фантастической истории, которая имела место быть с ним.

Кругом, куда бы не тыкался Юра, высели на стеблях пшеницы красные тряпочки, повязанные то ли как украшение, то ли как те самые флажки с помощью которых вводят в заблуждение загнанных волков. Что-то смутно роилось в памяти про эти флажки, но всё происходящее так его увлекло – погоня, любовь, что по правдости – плевать ему было на них, хотя определённую красоту, они, несомненно, представляли. Куколки, сплетённые из колосьев, да так искусно, без поломок, аккуратно.

Вот выбежали они на какую-то тропу. Здесь широкое место примятой культуры, ровненько так примятой, будто старались над каждым колоском. Если было бы у Юры время, и он смог осмотреться, понять, что это есть какой-то ритуальный круг внутри поля… но, пробежавшись за проявившей себя во всей своей наготе “лоскотухой”, он вбежал в то же самое место, как бы сделав петлю и теперь держал обратный путь.

Луна делила всё на белое и чёрное, призрачное. От этого видение становилось сказочным. Казалось, что в этом странном мире живут не только русалки, но и ведьмы и драконы и злые тролли и забавные эльфы и грустные призраки и волки, ставшие волками после проклятия родных и лесовики и полевики, старички Пели, маскирующиеся под грибы и древляницы, селящиеся в стволах деревьев. Они снова оказались в лесу, сшибают на бегу больших и мягких мотыльков. Юра стал уставать от томительной игры “лохматки”, стал приотставать, пока не встал и не потерял её из виду. Воздух вырывался из лёгких огромными порциями и заглатывался в ещё больших количествах, ему казалось, что он сейчас втянет в себя и ночных мотыльков и деревья и землю.

Осмотрелся, но её нигде не было. Пастуху уж было показалось, что это потеря навсегда. В этой погоне он проиграл и теперь русалка Маргарита ни за что не выйдет к нему.

Вдруг из кустов орешника бесшумно выпорхнули бабочки, медленно покружились и разлетелись в стороны. Только теперь он заметил тёмную фигуру в том месте. Фигура та была укрыта в материю и была похожа на загадочного убийцу из какого-нибудь хоррора. Почему-то, каким-то восьмым чувством, Юра сразу понял, что это она, может учуял носом, неизвестно, но сердце его вдруг радостно затрепетало, как у мальчишки.

Из-под материи выглянули две тонкие ладони и приподняли её. Он увидел её совсем рядом. В холодном, белесом свете проявился облик его Маргариты. Белое, без капли крови, видны лишь выступающие контуры: лоб, щёки, линия носа, миниатюрный, остренький подбородок и узкие скулы, сверкающий белок глаза и блестящий оскал зубов.

Смотрит она на него молча, будто разглядывает удивлённо и ничего не говорит, да и не надо с такими-то огромными глазищами. Ниже проступает её грудь, полуприкрытая распущенными волосами. Вроде бы и не боится его, а когда Юра подступил с застрявшим в горле словом “Марг…”, она резко отодвинулась назад, руки её зашарили сзади, пытаясь обо что-нибудь опереться, и накидка плавно сползла по её телу, будто бы волшебным образом нарисовав её в пространстве.

Юре показалось, что он превратился в монстра, да и кем он был, по сравнению с этой невинной красотой? Нет! Не будет он больше бегать за девчонкой. Шагнул смело вперёд, обнял её за талию правой, а левой за плечи.

Они смотрели в глаза друг другу, всё ещё испытывая смешанные чувства, обильно разбавленные страхом.

- Таня!?

- Да.

Бабка Сотникова улыбнулась ей. Всем бабкам хотелось улыбаться, когда они видели Таню Пыльнову. Красивая такая, добрая, в глазах откровенная скромность, щёчки у неё пухленькие, не как у её задиетившихся сверстниц и нисколь ей это не мешает. Одним словом завидовали её красоте и возрасту, и улыбкой, подаренной ей, хотели взять что-то и себе.

Таня была в красном платье, довольно прилично оголяющем длинные ноги, а бабка в коричневом, старомодном, казалось проношенным не одну жизнь.

- Как у тебя дела?

Таня не опуская улыбки, оглядела её лицо, пытаясь найти какую-нибудь соль в вопросе. Не была бабка Прасковья из разряда тех бабок, которые подходят и отнимают драгоценное время пустыми вопросами.

- Неплохо.

- Что-то не так? – сразу же влезла с вопросом бабка и расставила морщинистые руки, цвета церковной свечки.

- Да цветы что-то в доме вянут.

- Это они печалятся, - погрозив пальцем, со знанием дела ответила та.

- Вот и я думаю, а…

- А как у тебя с мужем? – перебила она, тем тоном, который заставил её любящее сердечко несколько раз сильно перестукнуться.

- Да… я не знаю, - Таня стала ковырять ногти. - Вроде бы всё, как и раньше, но…

- Бабка выдержала паузу, разглядывая аккуратный проборчик на её склонённой голове. Где-то лаяла собака, и мерно всхрапывал застрявший трактор.

- Он у тебя не пьёт?

- Нет, абсолютно! - Таня резко вскинула голову и от своей уверенности аж вытаращила глаза. – У меня Юра близко…

- С русалками он водится, вот что я тебе скажу!

И как будто молотком припечатала гвоздь. Так сказала. А Таня стоит и сначала слова до неё доходят, потом смысл. Потом понять никак не может сказанное. А потом она просто смотрит тупо и объяснения ждёт от старухи. А ноги-то уже ватные и подрагивают, будто на плечи ей повесили груз, килограмм по тридцать на каждое.

Смотрит Сотникова Прасковья как от лица молодой девушки краска отходит и говорит, не отводя взгляда, что бы поверила дурёха, а не приняла её за шизофреничку. Бабок-то её возраста частенько эта болезнь балует, а девчонке невинной пошто лишние переживания!?

- Неделя Купальская на дворе. Нечисть беснуется. Вот Юра и попал под злые чары. В общем так! Твой пастух с русалкой якшается, поняла?! – Таня послушно кивала головой, а на глаза уже наворачивались слёзы. - Видели его с голой девицей у озера.

- Иди ко мне! – пропела она, словно весенний ручеек, и он посмотрел на лицо Маргариты – чёрные глаза и аккуратные губы, из-под которых блестел белоснежный забор зубов. Мужчина забыл, что кобра, украшенная драгоценным камнем, ничуть не менее опасна, чем кобра без украшения.

Его мозолистые руки обняли её гибкий стан, сотканный из мыслей и заклятий. Грудь её подалась вперёд. А дома у него Таня на табуретке сидела, и лицо в ладони уронила. Сквозь пальцы просачивались солёные капли слёз, падали на подол платья и впитывались бесформенными кляксами. В окно бьёт свет уличного фонаря и падает крестовиной на пол, а в крестовине этой валенки одинокие стояли и будто сочувственно смотрели на плачущую женщину. Но Юре-то какие хлопоты от всего этого? Поглотила его с головой лесная вязь, и дубы размашистые с соснами вековыми стояли чёрными тенями над ним, как хозяева, учителя и наставники.

После поцелуев холодных губ русалки всё больше пленила она его слабое, мужское сердце. Лишь изредка проскакивали нежданные искорки разума, как от удара двух камней, и в эти доли секунд Юра чувствовал под сердцем эту нездоровую любовную грыжу. Тухли искры в дыхании Маргариты. Он только и мог, что поражаться счастью неземному, выпавшему сумасшедшим случаем именно ему, да поражаться чуть ли не вслух. Верно говорят, что щенки и любовь рождаются слепыми.

Ночь далеко разносила звуки, и они слышали, как где-то, в глубине деревни, заиграла музыка. Под ним, в сумраке, глаза, как большие, чёрные провалы – целые пропасти, в эти пропасти можно запросто засунуть пальцы. Всё это как феерический вихрь и клубящийся туман, марево обманное. Три маленьких ангелочка, розовеньких, толстеньких, с жёлтыми нимбами на голове и белыми, атрофированными крылышками за спиной, дудели в золотые трубочки, а затем они остановились и с детским любопытством воззрились на влюблённых, положив трубочки на плечики.

Полумесяц белой луны был свидетелем всего. Скоро ему надо было уходить со своего поста и, наверное, там, в мире зашедших лун, он повествует всем о том, как озорная любовь связала сердца тех, кому не положено быть вместе – деревенского парня и болотной русалки, да так связала, что по-другому, как быть беде, не суждено.

Юра нашёл взглядом упавшее дерево, упавшее давно. На нём не было ни листвы, ни коры. Оно почернело, а мощные, корёжистые сучья, впились в землю, не давая стволу дотронуться до почвы. Оно странным образом смогло отвлечь его взгляд и мысли. Может это от того, что дерево давно умерло и боле не могло вводить людей в заблуждение, так как отсутствовали живые позывы к обману?

Дерево это среди живого, как непохороненный скелет, валяющийся на проезжей части и указывающий всем костлявым пальцем, дескать: “Посмотрите на меня, на мудреца! Я жил во времена ваших прадедов, я знаю побольше вашего!”. Но дерево молчало, ничем не отвлекая Юру от всколыхнувшихся дум.

“От чего я прикипел сердцем к земноводной? Что за страсть съедает меня к нелюдю? Ведь их бояться нужно, а не любить!? И зачем мне это всё, скажи!? Скажи мне ты, луна, разве не ты рождаешь этот огонь, который мы называем любовью? Понятно и ослу, что у сердца свой язык, голова этот язык не знает, но к чему мне это безумное чувство, когда меня ждут дома?! Ждёт жена, которая меня любит, которая из плоти и чувств, у которой кровь бежит по венам и воздух в лёгких. К чему мне нежить? Кто ответит? Наверное, никто! Кроме меня самого. Если мне не разобраться в самом себе, тогда уж, наверное, никому не суждено осветить спальню моего сознания”.

Нет, не удастся ему подумать, времени нет, так как гонит она его к себе. Молодое тело и кошачьи глаза, голос её бархатный, еле отличимый от гуляющего меж деревьев ветерка. Голос этот вливался ровным потоком в уши и еле слышно витал внутри пушистыми совами, будто бы пух лебяжий, сорванный ветром с подстреленного лебедя. Русалка рассказывала ему закат своей жизни. Как попалась она в лесу захмелевшим мужикам, как заловили они девчонку меж дубов, словно раненую куропатку, а после, узнав, что Маргарита дочь председателя, решили спрятать её навсегда, дабы не пролить на себя нектар мести. Рассказывала потухшим, осипшим голосом, как били девушку озверевшие люди, да так задело это Юру, что, застыв в траве, он видел этих позорных собак, склонившихся над подвывающей девочкой. Как они, остервенелые, рычали зверем, будто оголодавшие поймали молодого оленёнка. Били, забивая сапогами. Кровь прыщет на их голенища, как рассыпанная брусника, а кто-то, с отопыреным животом, особо боязливый, что попадётся на месте преступления, схватил дубину и высоко замахиваясь, бил девчонку по животу. Нет в них никакой жалости. Осень вокруг угрюмая, жёлтая, мнётся трава и кровь уже обильно пропитала землю, а всё ещё мычит Маргарита, получая в лицо тяжёлые удары - по глазам и губам. От хрипов её ещё страшнее, но постепенно страх куда-то уходит и руки с ногами начинает сводить мелкая судорога. Трещали рёбра, и рвалась кожа, как мешковина. Кто-то ещё, с седой бородой, взял в руки полено и добивал без жалости маленькое существо, которое смирилось со своей участью и уже не сопротивлялось. Ему уже страшно бить, потому что девочка хрипела горлом и пена проступала сквозь сомкнутые зубы, пузырилась у края губ и стекала на землю, а левый глаз, ещё не заплывший бланжем, безжизненно смотрел на него и ему приходилось бить через силу, что бы девчонка вдруг не ожила и не посмотрела на него этим глазом вживую. Теперь уже тело дёргалось лишь от сапожьих ударов, как мешок, наполненный хорошо перемолотой мукой. Руки, неестественно вывернутые, успокоились, совсем как предыдущей ночью, ещё дома, на кровати, во сне. Мама заходила в её комнату и лицо её непроизвольно мурзилось от вида заспанного личика своей девочки – Маргариточки, невинного создания. Рядом, на стуле, спал её котёнок, полуобнимая моток ниток. Он всегда здесь спал, ждал, когда девочка проснётся и поиграет с ним, услаждая его слух своим переливчатым, детским смехом.

Юра стал путаться. Где он? В лесу, где рядом сидит его русалка или в месте, где полушёпотом переговариваются отрезвевшие мужики. Та осенняя ночь накатывала, вливаясь в его июльское лето. Он увидел, как девочку берут за руки, за ноги… неожиданно очнулся с каким-то трепетом в ногах и руках, увидел, как реальность жестока и груба и вновь ушёл.

Несут её вчетвером. Луна освещает их строго сверху, превращая в ужасных гоблинов, которые забавы ради, растерзали до смерти человека. Трава под ними горит от мёртвого света луны. Голова девочки качается в такт шагам между рук, один глаз раскрыт. Кровь из полураскрытого рта стекает вниз – по носу на лоб.

Сердца у убийц стучат как молоточки в кузнице, когда идёт работа с железом, которое вот-вот остынет. Те, кто держит её за руки, жутко боятся, что ладони её вот-вот сожмутся… Им не терпелось поскорее скинуть её в озеро и убраться с этого места, где они наделали так много зла. В ночи все ветви деревьев казались патлами жаждущих ведьм, а сломанный забор у берега, как напоминание о том, что залезли люди не в своё хозяйство и за это могут быть сильно наказаны. Тело девочки, теперь и не тело совсем, а развалина, раздавленная гусеница в котором кости и органы будто свалены в кожаный дырявый мешок.

Юра увидел своими глазами, как безвольное тело Маргариты, вовсе не такое, каким он привык его видеть, слетело с камней немного вверх, покувыркалось в воздухе, размахивая тряпичными конечностями, и бултыхнулось в воду. Брызги поднялись вверх, но вскоре остались одни, затихающие у берегов, волны, а тело тихо-тихо упало в холодную пучину озёрного дна.

Юра вытер слёзы с глаз и посмотрел на русалку. Сидит она, подогнув под себя ноги, руки опущены к земле, будто то, что она только что вспомнила, вновь её убило, Волосы у неё рыжие, как лисья шкура, давно высохли и тихо колыхались на тёплом, лесном ветерке. Она резко подняла на него глаза и боль, дрожащая у низа глаз слезами, вырвала из его сердца всё живое, оставив дикую жалость и пустоту. Только чёрный колодец без дна, в который он постоянно падал.

- Я не понимала тогда, что со мной случилось, - заговорила она снова, и только теперь он услышал, что где-то на заднем плане поёт невидимый хор, который будто окрашивает её историю – это пели на лунной дорожке её подруги. - Я вдруг перестала чувствовать, и мне просто очень хотелось домой. Не было и минуты, что бы я ни вспоминала свою маму и свою комнату. Я шла как заблудившаяся овечка по лесу, выбирая направления, полагаясь только на интуицию. Помню, как с меня стекала вода и прилипла болотная ряска. Тогда я ещё не знала, что… мёртвая. Помню, как встала на краю деревни, вся белая как мел, а в лунном свете ну совсем привидение… если бы я знала что меня уже похоронили и оплакали не найдя тела… это бы всё равно ничего не изменило,- Маргарита опустила взгляд. – Я бы всё равно пошла. Никто не может представить себя на месте мёртвой, которая идёт домой. Мёртвому доставляет боль всё, даже летучие мыши, которые ещё живы – они летают над тобой и будто бы удивляются тебе, твоему существованию, - она ударила кулачком в землю. - Будто ты обязана гнить сейчас в земле… - Юра почувствовал, как она вновь заплакала не в силах выдержать воспоминаний, но что-то сдерживало его от того, что бы обнять её, прижать к себе и погладить по голове. - Я долго сидела на опушке, глядя в сторону своего дома и не решаясь пойти. Мне было холодно и страшно, ползали по телу какие-то противные пауки, и я сгоняла их с подвываниями. Наверное, в ту ночь эти подвывания были единственными звуками в лесу. Всё лесные жители смотрели на меня, смотрели, как маленькая девочка боится пойти домой…

- Ты решилась? – Спросил пастух, почувствовал, что перерыв в её повествовании стал слишком долгим.

- Вскоре я не смогла сдерживать себя и бросилась к дому. В окнах у нас не горел свет, а к рамам были прибиты чёрные ленточки в трауре по мне. Я долго стояла у окна молча, а потом… наверное мама увидела мою тень у порога и открыла дверь. Её лицо тогда, заплаканное, серое, убитое моей смертью, вгляделось в меня… и… Она долго не могла произнести ни слова, потом она стала белее меня. Наверное, она поняла окончательно, что перед ней её дочь, когда произнесла вслух: “Маргарита” и задрожала от ужаса…

Девушка заплакала, теперь надолго. Наверное, она уже давно не вспоминала этой истории, а Юра сегодня заставил её это сделать.

- Она не пустила меня в дом – захлопнула дверь, и я той же ночью приплелась назад – к озеру. Мне ничего не оставалось делать, я была лишь призраком во плоти. Я села в лодку и гребла до самого центра, дав себе слово, что никогда не покину своего нового дома.

- А остальные? - Спросил Юра.

- А?

- Откуда здесь другие девушки?

Она окинула его взглядом и отвернулась, глядя куда-то вглубь туманного леса, который к утру начал густеть влажным пологом уже над ними.

- Все по-разному. Шурка, к примеру, утонула на свой день рождения, а Прасковья утопилась сама, бросившись с камнем на шее в озеро с лодки, когда её бросил мужчина. У каждого здесь своя история, не менее жалостливая, чем моя.

- Как всё это страшно, - произнёс Юра, сам того не ожидая.

- Страшно? Не знаю. За всю историю человечества умерло в тысячи раз больше людей, чем сейчас проживает, так что чей перевес на земле видно невооруженным взглядом. Живые – это всего лишь те семечки, которые пока не осыпались на землю. Что можно сказать о семечках, которые ещё не созрели? Что они ещё желторотые!

Они долго смотрели друг на друга, пока всё вокруг не расплылось размытыми красками, оставив нетрансформировавшимися только глаза – окна, сквозь которые их души смотрели друг на друга, скреблись и стучали в них изнутри, просясь хоть на долю секунды наружу.

Глава 5.

Finita est comoedia

1.

Утро замечательной субботы:

Таня повела аккуратным носиком, чуть-чуть раздвоенным на конце.

- Чем-то воняет? – спросила она, убрав вылезшие из косы волосинки со щеки. – Рыбой какой-то, - она придвинулась к нему. Юра весь сжался от испуга. - Похоже, что от твоей майки, - она посмотрела ему в глаза, как ему показалось – испытующе.

- Я сразу почуял, что от неё чем-то прёт.

- Во всяком случае, лучше, чем от той, что я в стирку бросила.

- Что с тобой? Ты ничего не хочешь мне сказать?

- Нет, - бросил через плечо Юра. – Не хочу. Прицепилась!

У Тани ёкнуло в груди.

- Юра…

- Пойду, воды в баню натаскаю.

Дверь хлопнула, как пасть злобного клоуна.

Юра выскочил на порог. Облака загагулинами, дорожками изогнутыми, кругами по небу, будто самолёт Зигзага Макряга совсем недавно прокладывал себе здесь свой путь. Петух заорал вяло, без энтузиазма, будто сообщил соседскому петуху, что бы тот не расслаблялся. Залаял глухо пёс, наверное, какой-нибудь долговязый, рыжий, других здесь не бывает.

Приземистая банька, пока что глухо-пустая внутри стояла среди кустов отцветшей сирени. К её досчатой двери вела коричневая тропинка, петлявшая среди высокого разнотравья. Этой бане уж век с небольшим, и крыша её вся заросла травой и цветами. На этой крыше траве благодать, как расти – вон какой вид открывается. Сзади, почти сразу за баней, стоит шевелящаяся берёзовая роща – старые очерствевшие берёзы, подол которых весь изрубцован топорами, и молодые, как горсть цветов или большие банные веники, с ярко-зелёными листьями, которые шумят, как двигатель Мерседеса. Тихая Верба протекает чуть поодаль и роща её совсем не скрывает, а та даже оттеняет её своей чистой, без примесей, голубизной.

Юра зашёл в баню и припал спиной к стене. Не выдерживал он, механизм его души постоянно западал своими шестерёнками, ломая саму схему души и точность хода чувств. Припал спиной и уставился на старую керосинку, стоявшую на столике. Сейчас, в наше время, керосинка – вещь ненужная, антикварная, а ведь когда-то вокруг неё собиралась вся семья: бабка с пряжей, отец пил чай с сухарями, дети прилежно учились читать и решать арифметические фокусы, а керосинка горела, как ангел-хранитель, в своих ладонях преподнося семье тепло и свет.

“Да, что же это? Может быть, баня смоет с меня эти нечистые мысли, этот красивейший узор грязи?”. Взял решимо вёдра, будто от труда физического сможет улечься поднявшаяся с сердца муть.

Собака, валявшаяся доселе на боку, вскочила и бегала за хозяином всё время, что он носил воду. Калитка весело скрипела, с радостью услуживая человеку, который вернулся домой и кажется даже – листья огурцов в огороде, смахнув с себя росу, потянулись к солнцу.

- Здорово Юр! – махнул ему сосед.

- Здорово!

- Как оно?

- Всё путём.

- Топорище лопнуло. Не одолжишь мне на сегодня?

- Зайди!

- А?

- Не, не, не! Я не пью!

- По тебе видно и по жене твоей. Завидуют все. Смотри, как бы ни сглазили!

- А тебе-то что?

Из-под ног весело прыгали кузнецы, будто играли в догонялки, и жёлтые бабочки-лимонницы садились прямо на края покачивающихся ведер. Любопытные ящерицы, жившие у бани, выползали посмотреть на человека с вёдрами и все, наверное, думали: “Такого, как этот парень разве нельзя не любить!? Такого любая полюбит и уведёт. Ох, уж от женщин ему, наверное, отбоя нет“. И правда, что тут говорить? Дома жена у печи колдует над обедом, да стирает его потные рубашки, на озере купалка-лоскотуха льёт горючие слёзы в рыбьей мути”.

Когда Юра к дому подошёл, она уже у крыльца стояла.

- Ты куда?

-В магазин нужно.

- Давай я?

- Да не, что ты!? Ты обедай, а я схожу!

Юра поглядел на неё. Будто для него оделась, не иначе. И шаль на ней его любимая – светло-зелёная, платье новое – бархат чёрной ночи. Вылетела в дверь своей лёгкой походкой, как бабочка-махаон.

На столе тарелка ещё парит. Картошечка в ней с мясом отпаренным и ручки укропа. Огурчики малосольные с разбухшими луковицами; грибки слизистые – сверху нежные, а внутри хрустящие, как орешки; салатик в масле с луковыми кружочками, помидорками с грядки. Аппетит от этого вида просыпается дикий. Даром, что Юра белую не любил, а то бы как под рюмочку, да с грибочками, да картошечкой, да огурчиком солёненьким похрустеть… Солнечный луч в довольную харю светит, жена красивая под рукой суетится. Схватишь её, хохочущую, на руки и в баню, нырк! А в бане жарко, как в аду, да ещё парку на камни. Ощущение будто водой дышишь. Таня, покрывшаяся испариной, обнимает и губы её мокрые в щёки тебя целуют за то, что ты у неё есть… а не за то, что ты единственный, кто есть на ночном болоте…

Жизнь-то та для упырей, да духов голодных, одиноких, отвергнутых…

И тут над ухом:

- Что-то десна болит.

Это жена уже вернулась, а он и не заметил.

- Дестабодин? – переспросил.

- Десна болит, - поправила Таня.

- К деньгам, наверное.

- Захожу в магазин, а там туса какая-то с фингалами – что бабы, что мужики, ещё пилигрим какой-то с ними… Ой, что ж ты не ешь ничего – всё уже остыло?

- Да, задумался, - мельком взглянул на неё, на глаза её остывшие. И вовсе она не такая, как раньше. Здорово видно перемену, а имитация спокойствия лишь камуфляжная маска.

С улицы баней запахло – переключился Юра на своё. Запах у топящейся бани свой, специфический – это не похоже на запах костра или на запах топящейся печки, здесь в дыме что-то мягкое, ароматное, такой запах любую душу вылечит, а сама баня любую хворь телесную.

Пока он ел, она бельё собирала и его и своё, укладывала в аккуратные стопочки, такие ровные, будто не ладошками приглаживала, а горячим утюгом. Когда супруга проходила рядом, будто случайно задевая его, от неё шёл жар, будто от печи, в которой готовится самая сильная на свете любовь.

В хлеву сегодня мычала корова, и кудахтали на улице куры, совсем как люди сплетничали о чём-то. Меж домов кувыркались в воздухе ласточки, разделяя свою жизнь с людьми, которые редко-редко проходили у окон и громко разговаривали о своём. В деревне раздолье – ширь да размах и люди здесь широкие душой - разговаривают громко, смеются не стесняясь.

Из трубы над баней шёл иссиня-белый дым от горящих просмоленных дров. От хороших просмоленных дров идёт такой же жар, как и от его жены. Когда пришло время, и они открыли дверь бани – наружу вырвался горячий, белый, как парное молоко, пар. С веника, висящего у стены, падали жирные капли и не смотря на старость бани из брёвен стен всё ещё сочились карамельные капли смолы – такое всегда бывает, когда хорошо протопишь, так, что б в зимние морозы брёвна стен трещали, как ружейные выстрелы.

Таня расплела косу, и волосы её оказались волнистые часто-часто, как у барашка, пышные как джунгли, как дрожжевые блины, раздухарившиеся в печке. Эти пряди залезали через плечи на ключичные косточки. Таня скинула одежду и почему-то зарделась щеками.

На горячие лавочки одно счастье присесть и тереть себя мыльной мочалкой, иногда смахивая с носа назревающие капли. Юра глядел на Таню, как выступают под тонкой кожей венки, особенно на висках и груди. Мыльная пена стекает с неё струйками, как реки на ожившей карте мира, как узоры самовоплощающиеся от банного жара.

Они мылись молча и он всё время смотрел, не мог отвернуться от этого мифического зрелища, почти сказочного – как она, эта красота земная, стоит в пелене тумана и этот туман вокруг неё колышется, как волны от медленных движений на озере.

2.

Юра сидел на стуле и всё ещё обтирал себя махровым полотенцем. На столе дымился чай, но сил на горячее уже не осталось, хотелось чего-то ледяного и свежего. На улице темнело, и Таня включила свет, от которого изба стала светлой, будто лучилась радостью. Жена, вся раскрасневшаяся, с прилипшими к черепу волосами, была какой-то другой – призрачной, однако красивая она была. Придвинулась через стол и сказала.

- Всё-таки хорошо, когда мы вот так – вместе.

- Ну, так мы и так всё время вместе, - ответил Юра и засопел через нос.

- А надолго? – вдруг спросила она.

До него дошёл смысл сказанного не сразу, через какое-то время, и он медленно перевёл на неё глаза. Потом пожал плечами и равнодушно:

- Навсегда.

Таню даже передёрнуло от его тона. Да, от сомнений, которые недавно ещё казались слабыми призраками, теперь остались лишь тени. Кусок не лез в горло, потому что в нём застряли слёзы. Определённо, с Юрой случилось что-то нехорошее. Одно из двух: либо у него критические дни, либо у него завелась другая! Русалка! Что за бред? – тут же укорила она себя. Русалка! Может ещё кикимора болотная или снегурочка?

На колени к ней прыгнул серенький комочек котёнка, и девушка прижала его к животу. Это спасло её от практически хлынувших потоков слёз. Всё же, - подумала она, - как равнодушен мир к её бедам, как все друг к другу равнодушны и этот котёнок равнодушен и соседи, и теперь даже муж.

На улице, в темноте, вдруг запели озорные, девичьи голоса. Совсем недалеко от дома запели, будто у реки. Она даже представила их – зеленоватых в лунном свете, на фоне горящих окон их дома.

Поправила волосы и обратилась к окну, за которым ничего не видно.

- Девчонки всё поют. У них повод есть…

- Это не девчонки, - ответил он, и сердце заухало в её затылке. В затылке Юры ничто не заухало, там всё похолодело.

- А кто?

- Никто!

И тут Юра встал. Таня увидела, что ноги у него ватные и подкашиваются, как у пьяного. Юра опёрся о стол рукой и, чуть не смахнув чашку со стола, пошёл к окну. А когда он уже подходил, с глазами, как у ночного филина, который пытается рассмотреть добычу в темноте, Таня вскочила в своём красном платьишке, как бабочка-крапивница и, голоногая, в отчаянии бросилась ему на шею, обняла его руками. Юра пытался отодрать её от себя, как попавшийся в руки осьминога водолаз. А она ему прямо в лицо и слёз не сдерживает.

-Что с тобой?

- Отцепись! – приказал он ей не своим голосом. В углу взвизгнула Томка и вскочила на четыре лапы.

- Не ходи, слышишь!? Не ходи!

А поют вот уже – под самым окном, будто специально пришли нервы им потрепать, посмеяться. Пели что-то совсем грустное, вгоняющее в смертную тоску. Такое можно петь только от самой больной раны – от душевной.

Её сердце от страха застучало в пятках. Она попыталась сглотнуть, но слюна комом застряла в её горле. Воображение, ох уж это проклятое воображение – какие страшные картины оно рисует из неизвестности. Руки тряслись крупной дрожью. На печке громко, как кобра, зашипела кошка, вытянув голову к окну; котёнок жался к её лапам. Таня вдруг поймала себя на мысли, что боится вовсе не за себя, а за Юру, за то, что может с ним случится. Она ведь всё видит, всё поняла окончательно. Кто и куда его втащил, как и зачем.

Вдруг в хлеву замычала корова. Тревожно так, будто просила чего-то. А потом, как взбесившиеся, закричали куры, словно в курятник залезла лиса. Томка бросилась в угол дома, посидела там, вертя ошалевшими глазами, и бросилась в другой угол. Страшно-то как, - подумала Таня, смотря на всё это сумасшествие. Кошка схватила котёнка за шкибот и потащила под кровать, не переставая оглядываться. Собака визжала, будто ей придавили дверью лапу. Животные не знали куда спрятаться, что бы ни слышать этого неживого пения.

А они уже под самыми окнами и по звукам можно запросто определить – кто из них, где стоит.

- Ку-ку!

- Ку-ку!

- Ку-ку!

Дрогнули. Кукушка в часах быстро открывала белую дверцу изнутри своей красной избушки и куковала. В этот момент ужас наполнил их сердца. Везде мерещились физии чудовищ – и в печном проёме, и в дверном, и в оконном. Таня отсчитывала каждое её появление, моля бога, что бы это побыстрее прекратилось.

- Ку-ку!

Восемь.

- Ку-ку!

Девять.

- Ку-ку!

Десять.

- Ку-ку!

Одиннадцать.

На часах было ровно одиннадцать, и на улице настала ночь, в которой растёт, с быстротой бамбука, зло.

- Пусти! – сказал он, и она отпустила, только изо всей силы ударила его кулачками в спину, как бы на зло, от отчаяния.

- Да откуда ты взялась, нежить полуночная? Русалка чёртова! Ах… - тихо воскликнула она от неожиданности. В её голове громкий, дребезжащий звук, как удар током и заунывный вой паровозной трубы. Это Юра ткнул её ладонью в лоб, и та попятилась, опёрлась о спасительную стену и посмотрела на него со сжатыми в нить губами. Вдруг вспомнила, как греет их спины солнце, когда они копаются вдвоём в огороде и не выдержала. Теперь она была полна чувства отмщения и мести. И в следующую секунду Юра услышал за собой шептание, да и не шептание даже, а полное ненависти шипение.

- В сем доме нашем Магал-Сигал солнцева дева сидела. На терем хрустальный искала дева Шингафа, не богатырь славный с горы Алтай, а подлетал змей огненный…

Юра обернулся, зарычал сквозь зубы, но Таня не унималась, говорила заученное без интонации, без ударений и глаза её горели как два злых драгоценных камня и руки будто бы вот-вот вцепятся кому-нибудь в горло.

- … дух злой Лифлаф, Зацунана, Халануда, глаза зелёные, как два изумруда, броня медная, на броне лата, в ноздрях кольца из червонного злата, из ноздрей огонь пышет, сам как смердящий пёс дышит…

- Ведьма! – сплюнул он в её сторону громко. Да разве раньше, при той жизни, сказал бы он ей слово грубое? Точно злая сила отобрала у него разум. Собака в углу дрожала всем телом, как лихорадочная, и уже не лаяла, не визжала, то ли сил не осталось, то ли страх сковал её связки.

-… О, ты, Муфаила, Данданила, соберись с силой, ударь змея смердящего уфамилой, расшиби ему главу, разорви чешуиную канву и с силой крижало вырви его ядовитое жало…

На улице кто-то закричал, но петь не прекращали, только теперь пение не такое слаженное, будто разбросанное, точно застал нечисть врасплох с криком петуха рассвет.

- … отруби ему хвост, брось его под чёртов мост, где бесы живут и змеиное мясо жуют. Освободи наш дом от лихого духа, что бы свободно вздохнула дева-краснуха, а с ними и все мы до самой маленькой Фатьмы…

От злости Таня царапала ногтями стену, и ей казалось, что из груди её сейчас вырвется что-то нечеловеческое, испепеляющее.

-…Шигара, поезжай к Мамаю до змеиного краю, где летом и зимою солнце сходится с землёю и скажи там прадедному светилу, что бы он сияньем согнал лихую мглу, согнал туда, далече, где нет живого вовсе человече!

Подбежала быстро к окну посмотреть на своё творенье. В отсвете окон – жёлтых прямоугольников, которые протыкал частокол забора, фигура. Таня обречённо выдохнула из лёгких воздух. В этой фигуре: нуд от пережитой смерти, худородная жизнь в вечном голоде, драная, не по погоде одетая. Вот она стоит – голая совершенно, худая, нестройная, скособочилась, будто вся переломанная и немытые волосы лицо закрывают. Вдруг он сделала шаг, и темнота скрыла фигуру из виду. И наступила тишина. Даже не кричали куры, не мычала корова. Всё затихло, будто Таня проснулась в ночи от дурного, громкого сна.

Шальной Юра глядел шальными глазами в шальную пустоту – именно так можно охарактеризовать его взгляд. Кажется, что пришедшие к их окнам существа высосали из него все жизненные силы, забрали эти силы и чувства и даже память себе – на личное хранение. В этой гробовой, пугающей тишине, стоя в тёмной зале, его женщина спросила его:

- Что всё это значит?

И он ответил так, потому что другого ответа не знал.

- Ни хрена не знаю, - и пошёл прочь, подставив ей свою широкую, угрюмую спину. А она думала, ведь кто будет думать за мужчину, как не женщина. От усердия растеклась лужей, жмуря волнами лоб, собралась в камень и проросла растением.

- Святой Николай, ты разрушаешь горы, разрушаешь камни. Разрушаешь горе, колдовство, чародейство, зависть, ненависть, сделки, сглаз, порчу, от плохой минуты раба божия Юру не на час, не на два, а навсегда. Аминь!

***

Как бывает обычно, при переходе от сна к реальности – путается место и время, почему ясно и ослу: догматика содержания трансцедентального сноместа и сновремени переживает кинетическую конверсию к своему основному месту, причём затрагивается особая сила, которая на некоторое время выбрасывает сонмическое состояние уравновешенного в вечности времени.

Но тут, ко всему вдобавок, ещё один фактор. Что-то мерзко-холодное ползло по лбу. Можно было принять это за гигантского слизня, вырвавшегося на свет из мрачных подпольных коммуникаций. А потом этот шёпот – не разобрать ни слова, только шелестящий в воздухе звук. Юра открыл глаза и не шевелился. Сцена достойная какого-нибудь стенд-апа, но, к сожалению, юмора здесь было ноль. Здесь была скорее, какая-то утробная тоска.

Где-то, в дальнем углу, горела свеча, давая тусклейший свет. Так, видимо, и было задумано. Его Таня с распущенными волосами, сидит над ним, низко склонив голову, и что-то шепчет прямо ему в лицо, а левой рукой мажет холодным лоб.

- Ты чего делаешь?

Она отскочила от него, видимо испугавшись неожиданного оживления заколдованного. Юра провёл по лбу ладонью и посмотрел на свет.

- Это что, кровь?

- Да, - ответила жена смиренно.

- Со своим колдовством, блин! Ты чё, совсем свихнулась?

- А что мне делать? – закричала она на него, и Юра вдруг заметил, какие у Тани под глазами чёрные круги. – Ты стал совсем другим. Ты стал чужим. Ты же практически уже не человек.

- Я? – и правда, вдруг задумался он, что я спорю? Ведь дома для меня теперь все врагами кажутся, особенно она. И в сердце что-то похолодело, будто умер я тогда, когда Маргарита в первый раз меня поцеловала, а кровь не бежит по венам и прикипает только к таким же мёртвым. Вдруг сам испугался своих мыслей и вздрогнул всем телом.

Таня сидела у него в ногах, скупо высвечиваемая яркой свечкой.

- Ты видел, что твою обувь мыши погрызли? – даже с неким упрёком сказала она ему, склонив голову.

- Нет.

- Ты знаешь к чему это? К смерти…

И упала, как подкошенная, на подушку, сотрясаемая рыданиями. Он смотрел на неё, как девушка уткнулась в ладони и громко, в голос, ревёт, будто его уже нет рядом, будто уже оплакивает его смерть. А потом уснул.

Ночью она разбудила его настойчивыми толчками. По всему было похоже, что Таня ещё не спала. С отчаянием женщины, готовой на любые крайние меры, она попросила его, нежно приобняв:

- Возьми меня!

- Спи, дорогая, мы никуда не идём.

Может быть, даже не понял, что вырвался на секунду в явь из чудного сна. Вновь провалился в ночную дремоту, как в тёмный колодец, на дне которого показывают диафильмы. Снилось ему, что весь дом заполнен водой и они, словно в море или аквариуме, плавают как дельфины. Взмахивают руками и взмывают под потолок. Вот девушка с ярко-рыжими волосами, совершенно нагая, вдруг посмотрела на него вполоборота, будто заметив на знакомом пляже незнакомого человека, и упала в воду, одни разводы остались. Он, не в силах противится своим глухим чувствам, побежал за ней и увидел, что она в озере плавает, под водой, принимая разные карикатурные позы.

Очнулся, быстро дыша, тряхнул головой, не сразу понял, что находится дома, на кровати и спокойно опустил голову на подушку. Всё ещё сонными глазами посмотрел на жену, которая сопела на соседней подушке. Интересно, что снилось ей? Наверное, от напряжения, нечто похожее – магическое и страшное. Однако лицо её в профиль было безмятежно.

3.

На улице было ещё темно и взгляд кололи блёстки звёзд, когда Таня встала перед ним в проходе с опущенными руками и потерянным взглядом. Такому виду она была обязана двум вещам: во-первых, она теперь не знала, что говорить и как говорить с ним и, во-вторых, она не знала, как теперь к нему обращаться, а поэтому стояла и смотрела на него. Лицо у неё, как у оборотня, начинает превращаться и меняться, вот-вот и она вновь разрыдается.

Перед тем, как жена что-то сказала, Юра услышал, как громко шумят утренние сверчки, и скулит во сне собака.

- Юра, я совсем не понимаю, что происходит!

Он отвернулся к окну. Плаксивое состояние его жены начинало выводить из себя. Он натянул штаны и побрёл к умывальнику, что бы прыснуть в лицо холодной воды.

- Юра, ты слышишь? – она уже стояла у него за спиной, несмело, будто прося помощи у постороннего человека. – Все куры передохли…

Он быстро взглянул в её глаза, убедившись, что она серьёзно из-за этого переживает и стал вытирать руки полотенцем. Таня растерянно разглядывала капли воды на его лице. В её глазах всё ещё стоял пол курятника, весь белый от пернатых трупов, с безвольно раскинутыми крыльями.

- И корова не даётся в мои руки. Она как взбесилась – забилась в угол и рогами машет. Что делать?

- Хм, - хмыкнул Юра и мотнул головой. Ничто не задевало его, будто и не с ним это происходило, а с дальними родственниками. Вдруг понял, что не может понять, как когда-то смог полюбить эту женщину, как она могла занимать место в его сердце.

Через десять минут с ночью всё было кончено. Первые красные сполохи появились на чёрной стене деревьев, потом всё быстрее-быстрее переползли на поле с убегающей вдаль змейкой-тропинкой, крыши домов, а потом и окна. Окно было грязное и поросшее паутиной, в которой не сидел паук. Из этого окна мир казался ещё хуже, ещё мрачнее и грязнее, чем на самом деле. Как перед грозой.

Голос Тани стал сиплым, как сухое печенье.

- Тебе всё равно? - она не дождалась его ответа и обняла себя за плечи, заговорила задумчиво. В одиноком доме это было призрачно-пугающе. – Я всё думала, кто подарил тебе те лилии, которые кинули в окно. Они не давали мне покоя уже много дней. Знаешь, когда мужчине дарят цветы при живой жене, это заставляет жену ревновать. Но теперь я поняла. Эти лилии – не подарок, а чёрная метка, больше даже для меня, чем для тебя.

Юра обернулся, поглядев на неё. Таня села на стул, будто всю ночь таскала воду и смертельно устала. Платье её немного съехало с плеч и там, где обычно были бретельки от бюстгальтера, на бардовой, от загара, коже, были видны лилейно-белые полосы. Она не смотрела на него, но он и так видел, что её влажные глаза блестят, словно закопченные драгоценные камни. Юра и подумать никогда не мог, что его Таня оказывается такая рассудительная, какая-то подпольная мыслительница, только она и догадаться не могла, что чёрной меткой были не лилии, а тот гребень, который оказался в его руке в солнечный день на берегу Гладкого озера.

Ну и что теперь из того, что когда-то они вошли в этот дом рука об руку? Вошли одним шагом, и не было, наверное, тогда счастливее их людей. Большего счастья не бывает. Да, тогда в этих стенах тёмно-винного цвета с зашторенными окошечками их озарило сияющее счастье и казалось, что никакая невежественная неурядица не отнимет у них его. Но теперь всё по-другому. Оказалось, что это солнце счастья может потушить любая чепуха. Ради другой, оказывается, Юра был готов оставить их светлый дом и так, как раньше, жар в груди теперь разжигает совсем другое – нечеловеческое, затянутое дымкой тайн.

Он закурил. Пепел падал прямо на пол, оставляя чёрные отметины на деревянном настиле. Когда он докурил, Таня вдруг предложила ему приготовить кофе. Юра, притворяясь, заговорил:

- У-у, какой вкусный!

- Сахара не много? – заботливо спросила Таня.

- Нет, нет, в самый раз.

-Может молока побольше?

- Да нет, и молока достаточно.

Хоть чем-то утешить женщину, ведь не совсем уж он бессердечный. На самом деле пить этот противный кофе не было никакого желания. Юра отошёл от окна, в которое глядел, и поставил недопитый бокал на столик; белая пенка на коричневом кофе медленно кружилась.

- Ты совсем не думаешь обо мне! – сказал он вдруг ей, и лицо Юры закружилось в обмокших глазах женщины, ушло в какое-то красновато-серое марево, задвоилось, затроилось и хороводом, волчком, завертелось. Она сейчас сильно сомневалась в том, что господь посылает человеку только то, что он может перенести. – Войди в моё положение! Перестань думать только о себе! – Юра уже переходил на грубость, и она подумала – как же он страшен, когда не похож на себя прежнего.

И всё же, он был так ей дорог, что она пойдёт за ним – хочет он того или нет – она будет плестись за ним в дождь и в снег, несмотря на смертельную усталость и дикий голод. Она будет смотреть, как он обедает в придорожных кафешках через стекло и как милуется с симпатичными девчонками, но будет плести свои ноги дальше, лишь бы знать, что он рядом, что он живой и она умрёт рядом с ним. Потому что о Юре Таня знала всё, начиная от того, что он обожает голубой цвет, а ещё девственно-белый, а любимая рыба – карп, и заканчивая самыми глубочайшими интимными подробностями, о которых, наверное, он сам не знал. Юра – её собственность, и она хотела себя ощущать собственностью Юры. Иначе свою жизнь она не представляла. Потому что это не кино, что бы просто так сходится и без последствий расходится. Теперь она, как натянутая тетива, которая вот-вот лопнет от напряжения, а стрела улетит в неведомую даль.

Таня ответила истерически-нервным хохотком. Её мурзатое личико, в обычности имеющее здоровый румянец на щеках, синюшно побелело. Она вдруг схватила камень с полки, которым точат косу, и протянула ему.

- На, приложи этот камень к сердцу и скажи что твёрже!

Карябая лоб, она нервно смахивала непослушную чёлку. Они уселись друг напротив друга, опустив головы. Сегодняшний день предстоял быть самым долгим в их жизни. Она поднимала на него глаза, видела его чёрные волосы, опущенные плечи и думала, что, оказывается, вовсе не всё такое розовое, как раньше чудилось молодому, необременённому сердечку – розовые цветы, любовь розовая, розовый гороскоп и розовые дикие звери, розовые инопланетяне и розовое колдовство… Теперь всё это злое, колючее, воняющее нестиранными носками, вот во что превратило их чувство розовое колдовство и розовые Дикие Звери. Какой же всё-таки у горя бешеный скач. Таня подумала, что если случится самое страшное, то она тут же умрёт.

Неужели, - думала она, - он не помнит ту, нашу первую, встречу, когда мы столкнулись лбами и смеялись до упаду? Но это ладно. Неужели он не помнит, как ухаживал за мной? Как подарил сотню подарков: платье и платки, кольца и серьги, книги по кулинарии и даже цветы? И не помнит тот наш первый поцелуй? Ночью. Ещё тогда, когда мы ходили на танцы. Как он несмело признался? И поцеловал. Да от неловкости так поцеловал, что не попал в губы и поцелуй получился таким смешным – в край губ, но я не засмеялась, а поцеловала его в ответ, на этот раз точно. - Этот поцелуй для неё, она не знала как для него, но для Тани этот поцелуй остался на всю последующую жизнь как что-то яркое, как на тропе сквозь пустыню выросший цветок розы.

Иногда он поднимал на неё голову со своими блеклыми глазами, вокруг которых чёрные круги. Таня напоминала красивую бабочку, неспешно летящую посреди знойной пустыни в раскалённой, подрагивающей дымке воздуха. И всё же в другое место его тянуло, будто бы душу вынимало – в воду, в озёра с чистой, колодезной водой. Значит, уж судьбою с детства был предназначен для этого, и ошибкой природы было сделать из меня человека, а самой владелицей судеб был прописан этот тяжёлый день.

Вот уже перевалило за обед и солнце по наклонной тянется к горизонту.

- Давай! – вдруг приказала она. – Как когда то, как в те времена, когда мы танцевали, пели, радовались жизни и не обращали внимания на мелкие неурядицы…

Он так и глядел ей в рот, шею вытянул, под глазами чёрные полумесяцы. “Не вынесу, - думал он, - не выдержу этого испытания! “ Почувствовал, как в голове всё закружилось. Уже непонятно чего он хочет, к чему стремится, кого любит, кого ненавидит – один хоровод, одни бесовские пляски. Глаза Юры вдруг заплыли влагой, задрожали, как солнечная дымка у асфальта в раскалённый день. Зашептал чуть слышно какую-то молитву. Не разобрать что за молитва, только шевеление губ.

Знал, что от этого уже никакого толку, но хотелось хоть какой-то помощи со стороны или простого совета. Да, конечно, решение нужно всегда находить самому, но оно находится только тогда, когда есть чужой совет, когда ты его отвергаешь или принимаешь – это и есть воля выбора, а если нет ориентира…

“Какими же детскими покажутся мне эти проблемы, когда я вернусь к Маргарите и растворюсь в её объятиях”, - думал он, глядя мимо жены в окно, где уже стояла мутная завеса вечера и ни одного движения её не колебало. Жутко, будто за стенами нет ничего или начинается то, о чём мы говорим на уроках астрономии. На улицу вовсю опускались сумерки и где-то далеко – у озёр, поднялись к небу голоса. Заунывное пение у берегов. Юра поднял на неё щенячьи глаза, просящие пощады.

- Тебе нужно идти! – сказала Таня – эта хрупкая, больше, чем слабая женщина.

Круговым движением он вытер лицо от слёз и лишь только всё смешал и размазал. Ему захотелось кинуться на неё и сильно обнять, но он удержался. Встал, и вдруг Юре показалось, что жизнь ушла.

- Юра! – воскликнула она и бросилась ему на плечи. Прилипла, такая лёгкая, как дуновение ветерка, как бесплотное облачко. Обняла его за шею белыми, как молоко, руками. Тело её сотрясали рыдания. Она провела ладонями несколько раз по его спине, но он вовсе этого не заметил.

Когда Таня отлипла от него, в большинстве из-за того, что Юра сам легонько оттолкнул её, она закрыла лицо руками, из-под которых по щекам протекала влага. Наступила тишина, только в доме соседей взвыли собаки плачущим, унылым воем, как дождь пасмурной весной. Он несколько секунд смотрел в её телячьи глаза, а потом закрыл за собой дверь.

Секунда тишины, а потом в одном из домов сладкими голосами затянулась песня одной известной эстрадной группы. Встречу ли я его ещё или на каждом шагу буду ошибочно узнавать его знакомые контуры, его рубашку, его негромкий голос? Теперь это так неестественно – быть одной, когда он не на работе, а ушёл навсегда, в неизвестно куда. Зря я надеюсь! Не будет теперь никакой нечаянной встречи. Ему теперь нельзя даже позвонить, спросить как дела или написать письмо, что намного откровеннее.

Упала на колени, громко всхлипнув. Горячее, как кровь, потекло по щекам. Она протянула руку и пальцами пощупала его рубашку, пустую без него, прижала к лицу и заплакала в неё. Рядом сидела Томка и, не смея произнести ни звука, лишь переступала с лапки на лапку, слезливо так смотрела на неё, будто спрашивала: “Куда ушёл папа?”

И тут со стены сорвались часы и грохнули об пол, рассыпались на части и остановились. К смерти хозяина. Смерть почуяли, - подумала она, вскочила с пола и бросилась к двери, вырвалась на улицу – в ночь, в которой не видно ничего и уже ничего не слышно, даже песен у озера.

Она вытерла ладонями глаза, но ничего не получилось – слёзы вновь покатились по щекам. Лёгкий ветерок раздувал на ней лёгкое платье. Таня, голенастая, опёрлась о деревянный поручень локтями и закрыла глаза холодной ладонью.

Мои рассказы и рисунки - //art-assorty.ru/93-denis-blincov-rasskazy.html