Паршивка

Ходили на кладбище — отцу мужнину год был. Уже в трамвае, возвращаясь домой, Тома говорила: больше ни ногой, тошно. Муж облегченно кивал — в его-то голове, довольно дурной, была мысль, что этого хочет жена. Она свекра любила гораздо больше, беседовала с ним почтительно, и только "Сергей Валентинович", на "вы". Когда все выяснилось, оба облегченно улыбнулись. Почтили память, и хватит, Сергей Валентинович, слышит ли он их в своем гробу или нет, не обидится, что забыли. Но радовались рано, увязались за ними девочка десяти лет, и в первый раз заявилась прямо в полночь, влезла на их кровать, встала во весь рост и смотрит. Тома открыла глаза, глянула на ее серое облезлое лицо с черными губами, обмерла. Убирайся, тебя не звали, сказала, но паршивка скорчила рожицу, обнажила гнилые десны, высунула язык. Ответила, нипочем не уйдет, не надейтесь. Тома плюнула в девку, но той что — хихикает только. Хоронили ее тоже год тому, за неделю до Сергея Валентиновича, платье белое грязью могильной и плесенью покрылось, изодралось, висело клочьями, а в прорехах-то дрянная мертвецкая кожа, когда-то детски розовая, как у всех девочек перед прыжком в юность, сейчас как замызганный мокрый картон.

Тома растолкала мужа. Муж увидел девку и велел ей уматывать. Приходить буду, мне мама и нужны, — говорит та. А твои где? — спросила Тома. Мои умерли да сгорели в печи, да пепел в воду спустили, — говорит. — Так что теперь вы — они. Под одеяло к ним полезла, дескать, согреться хочет — сама что ледышка; кровать супружескую в могилу превращает, из нее еще, из дыр в животе, червяки лезут, потом вся простынь в этой давленной мерзости. Тома, чувствуя, как девкины холодные ноги обвивают ее полные икры, выла битой собакой. Тоска одолевала от происходящего — а что сделаешь? Возилась девка бешеная, ползала пол одеялом, дурачилась. Муж Томин молчал, сжав зубы, потом не выдержал, встал и схватил девку за шиворот; потащил прочь из спальни, на кухню, где ящик с инструментами. Девка визжала, рычала, плевалась и била его мертвыми ногами — он же тащил, свободной рукой открывал ящик и доставал гвозди, брал там самый длинный и вгонял девке прямо в лоб. Чтобы забить до шляпки, стукнул молотком два раза — девка замолчала, обмякла и грохнулась на кухонный пол. Муж закурил, слушая, как в спальне подвывает Тома. Тома выла, он курил, рассматривал двор через окно. Казалось ему, на старом тополе покойники качаются от ветра, а что написано на табличках, висящих на их груди, не разобрать.

К утру девка пропала, приходить к ним больше не приходила, но орала как безумная, ругалась и угрожала; они каждую ночь лежали и слушали, как там она в своем гробу бьется, матерится, скребет гнилые доски. То поносит грязными словами, то умоляет — хоть бы любови для сироты горсточку, жалко, да? — или требует, словно пес гавкает или старуха без ума. Платье мне новое, платье, туфельки хочу белые лакированные, гольфы с вышивкой, колечко из золота.