Скотские люди (2 часть)

9

Смотрит Аля, а псы бродячие уже собираются, а псов-то она боялась, как ребенок. И ближе, ближе к попу они подходят. И, видя то, решила дворничиха, что за такое ей не платят, а если у попа какое дело важное, пусть с жителями сам перетирает.

Попятилась Аля и между машинами забилась, метлу выставила. Если псы сюда полезут, обороняться ей хорошо. Но псам до нее дела нет, стая пришла и у трансформаторной будки расположилась. Все псы тощие, злые, с вываленными слюнявыми языками. Ждут, зыркают на попа. И соседи ждут, из окон лети пальцами показывают. Боятся людишки, но вот Гарин, алкаш с пятого этажа, не боится. Высунул рожу свою бородатую в кухонное окно и лыбится во всю ширь, гнилые зубы показывает. На башке его словно пакля грязная, нос красный, с черными прожилками.

— Гы, гы, — хрипит Гарин, — обед чуют. Утю-тю, барбоски.

Псы на его голос головы поднимают, некоторые скулят, словно кланяются ему, один кобелек обдулся, ветер его мочу разметал-разбрызгал. Поп же вопит неразборчиво, крестит дом, но тут вдруг его взяло да перевернуло вверх тормашками, закрутило, точно на вертеле. Псы врассыпную, лают, скулят. От попа земля летит и комки мяса гнилого. Гогочет Гарин, Даниловна с крыши ему вторит, визжит, как дитё балующееся.

Подняло затем попа метра на три еще да разорвало. Везде погань полетела, головища с бородой, где опарыши путались, ударилась о трансформаторную будку и покатилась. Тут-то ее самый крупный пес и схватил. Рыча, клыками за нос поволок, а другие псы давай подбирать мясо. Что гнилое, так голодным все едино. Или, может, какая-то сила приказ им дала: жрите. Но псов-то все больше, все на еду прут, двор полон лая и грызни. За косточки малые сражаются.

Аля благим матом кричит, выйти не может из своей засады. Тут мужичье, кто с чем, из подъездов вывалилось — собак гонять. Ватагой пошли на песье отродье, хлестали, камнями осыпали. Дрогнула стая, вожак побежал, воя и подволакивая заднюю лапу, а за ним другие. Мужичье орало, поздравляло друг друга с победой, выясняло, кто за бухлом побежит.

Аля, по-медвежьи выкатившись из щели между машинами, взялась за уборку. Почти все псины либо сожрали, либо утащили с собой, но порядок навести было нужно. Пока не велят прекратить, работа не остановится.

Это было третье знамение.

10

А пока во дворе дело раскачивалось, в квартире Уховых Галина Александровна поставила мужа и дочь перед собой и сказала:

— Меня слушайте, я только добро советую, — в глаза глядела обоим, осовелым, охолоделым, от горя чернеющим. — По воле ненашей это, и не нам, значит, против идти. Ясно? Ты пошел и взял Верку с дороги. Так было надо. Ты видела, Лидка, как все есть и будет, но, глупая, гонишь от себя правду.

— Не гоню, — пробурчала та, еле губами шевеля.

Галина Александровна качала головой, слушала, что там, на другой стороне дома делается. Все, на что ее мысли обращались, становилось большим и важным. Любую мелочь, любой смысл таинств окружающих видела.

— Гонишь, трусишь. Как мышь, под пол прячешься.

Виктор стоял, покачиваясь. Все плыло, как только на ногах держался, сам не знал. Теща с презрением таким, что плюнуть хотелось, оглядела его, потом дочь и сказала:

— К Глафире надо идти. Единственный выход. Знамения есть, значит, путь открыт. Чую, просыпается.

Виктор и Лида при имени этом встрепенулись.

— Мама, нельзя. Ты что? Нельзя к Глафире, — запричитала Лида. — Тьфу, тьфу, нельзя.

— Замолчи, дура. Дочь не уберегла, так ошибку исправляй, — рявкнула на нее мать. — Только Глафира тут поможет. Что, не знаете? Глафира, если берется, всегда делает, никакого обмана нет.

— Что ты, мама, — закрыла лицо руками Лида, — мама…

— Верку вернуть надо, — твердо сказала Галина Александровна.

Виктор смотрел на нее, не мигая.

— И ты против? Ну-ка, говори! — Теща пребольно ущипнула его за плечо. Виктор втянул воздух через зубы, потер больное место.

— Нет… я… не знаю… Может, не надо? Похороним Верку и все. Обычно.

— Я тебе дам "похороним", малохольный. Для нее свой час, не этот, — погрозила пальцем теща. — А то зачем домой принес? Кто так делает?

Виктор не знал ответа и пожал плечами. В его голове было темно. Бегал он в этой темноте, искал какую-то дверь, думая, что вот найдет, откроет ее, а там обычная старая жизнь, где дочка живая. Но такой двери не нашлось даже в его воображении.

— Очнись! — Галина Александровна была зла, ее твердая рука прошлась по его левой щеке, аж слезы выступили. — Одна у меня внучка. Я ее в землю не положу. Шиш вам, злыдни! — показала она им фигу.

Лида выла, ныла, бормотала о всяком плохом.

— Смерть же не уйдет просто так. Прокляты будем. Прокляты. Не уйдет смерть. Как с мертвой жить-то, мама? Как Верочка в школу будет ходить?

Виктор сел рядом с женой на пол.

— Не плачь, слезами горю не поможешь, — сказал он, глядя по ее сальной голове и слипшимся волосам. — Ничего, Лидочка. Все образуется. Вот вернем Верку и будем жить лучше, чем раньше.

— Дурак. Скотина. Смерть придет от Глафиры, так уже не уйдет. Неужели не знаешь? — отталкивала его полными руками Лида. — Лучше в гроб Верку.

Виктор утешать не умел. Теща не спешила ему на помощь, наоборот, брезгливо плюнула. Сказала:

— Сама сделаю все. Много помощников будет. Вон, целый дом. А вы можете сопли жевать, идолы!

11

В открытую дверь квартиры как раз вошла соседка Валя со своим двенадцатилетним сыном Ваней, одноклассником Верки.

— Мне сон был. Никто еще не знает? — сказала соседка, худая твердая женщина с длинным носом. — Здравствуйте.

Галина Александровна, оставив зятя и дочь в комнате реветь, вышла в коридор.

— Привет, Валь. Привет, Вань. Пришли, ага? Никто и не знает, только кому суждено.

Соседка, смущаясь, за руку сына держала, а Ваня, белый, аж губы точно мелом вымазаны, в пустоту смотрит. Глаза голубые блестят от слез, в них Галина Александровна четко видит отзвук гудящего Веркиного посмертья. Это знак, и еще сильнее в ней вера в то, что идет правильной дорогой.

— Машиной ее? — спросила Валя.

— Да. Прямо как через мясорубку.

Женщины смотрели на Ваню, пока тот, запрокинув голову, не оторвался от пола и не стал кружиться. Соседка, из чьей руки сыновьи пальцы точно вырвал кто-то, ойкнула и прижалась к стенке.

— Ловить его? — сама на Галину Александровну смотрит, глаза таращит.

— Не надо. Пусть так.

Ваня кружился волчком, а затем полетел в комнату Верки. Там грохнулся на пол, заставляя Лиду и Виктора отползти в угол и сжаться там, чтобы не мешать действовать иной силе.

Соседка и Галина Александровна поспешили за мальчиком, стали в дверном проеме, глядя во все глаза. А тот на карачках стоит и квакает по-лягушачьи, глаза его на лоб лезут, рот до ушей растянулся.

— Переживает, — сказала Валя. — Они дружат с шести лет же. В школе всегда вместе, Женихом и невестой дразнят.

— Может, еще сбудется, — отозвалась Галина Александровна.

Ваня опустил обе ладони в подсыхающую лужу девочкиной крови и стал мазать ей своей лицо и рычать. Потом упал и забился на полу. Лида и Виктор глядели на него, ожидая, что дальше.

Теща подошла, сказала Ваньке, чтобы прекращал. Мол, скоро Верка вернется, нечего с ума сходить. Ванька не слушал, бился. Плевал кровавой слюной. Его мать тоже подошла. Теща поманила Виктора. Тот пополз, и вместе они прижимали мальчика к полу, пока он не стал тихим. Однако лежал как мертвый. Мухи, слетавшиеся на кровь Верки, теперь ползали по его лицу. Валя отгоняла их, приговаривая:

— Вставай, не дури. Домой нам надо. Запру тебя пока, а сама буду Галине Александровне помогать. Мы к Глафире пойдем, она поможет. Станет твоя Верка живая. Ну, Вань, пошли.

— Живая, — промычал мальчик, к которому человечий голос вернулся. Сам он как будто ото сна восстал.

— Иди, иди, милок, — Галина Александровна провожала его из комнаты, похлопывая по плечу. Ваня давал вести себя, только напоследок обернулся через плечо на сверток с кусками девочки и сказал:

— Квак.

12

Лида, сидевшая в углу, хихикнула. Виктор подполз к ней, обнял, горячую, словно после бани, и стал шептать. Он сам уже поверил в тещины слова. И чего такой дурак был, спрашивается? Кому Глафира зло сделала? Не всем помогает, кто просит, но если просыпается ради кого-то, то уже добросовестно делает. Надо только приветить как положено и ничего не бояться. Галина Александровна его, Виктора, не любит, но за Верку жизнь положит.

Подумал он, может, Глафира в обмен этого и затребует? Слыхал он от мужиков во дворе, что один раз такая сделка была. Да, точно. Карпов рассказывал в прошлом году, в гараже, где с мужиками бухали. Явился как-то один к Глафире, попросил родную мать вернуть. Ну а она взамен его молодую жену взяла. Так тому мужику мать важнее была, чем шалава, которая его на себе женила из-за ребенка. И хорошо вышло, для мужика-то: мать вернулась, а женушке с выблядком в брюхе конец. До сих пор живут, все у них на мази.

Лида не возражала. Ей бы только кровиночку вернуть. Чтобы все как раньше, как у людей, чтобы живую Верочку обнимать, целовать и голубить.

— Все будет, — шептал ей Виктор, — потерпеть надо. Уже скоро.

— Может, в холодильник запихаем куски-то? — Лида указала на окровавленный сверток. — Испортится. Как потом Верка вся тухлая будет? В школе засмеют.

Задумался Виктор, а что ответить, не знает. Надо у тещи спросить. Галина Александровна как раз, проводив гостей, вернулась.

Виктор спросил, можно ли Верочку в пакеты положить из-под мусора и в холодильник.

— Дурак ты совсем. И ты, Лидка, дура.

— Мухи. Мухи ее жрут, — указала дочь на сверток. Насекомых все больше становилось, гудели они сытые и довольные, что им перепало так много.

Подумала теща, решила:

— Ладно. Надо бы положить. Не зимой дело. На жарище испортится совсем. Ну-ка, Лидка, хватит киснуть. Встала и пошла. Мусорные пакеты-то где у тебя?

Лида поднялась, пошлепала на кухню, расставя руки: упасть боялась. Пока искала пакеты, Галина Александровна и Виктор разворачивали клеенку, распределяли куски. Торс только вот не влезал. Но когда все рассовали по частям, торс все же на нижнюю полку пристроили. Другие пакеты, где голова и прочее, повыше. Продукты вынули и в шкаф временно убрали.

— Ну вот. Полдела сделано, — утирая пот со лба, сказала теща и толкнула Виктора локтем.

Он только что закрыл холодильник и стоял, а руки-плети висели. Представилось ему вдруг, что соседи сидят за его столом и с удовольствием едят пельмени из Верочки, а головы у них, скотов, у кого коровья, у кого баранья, у кого собачья, кто-то словно жаба глазенки вытаращил. Едят пельмени, нахваливают, добавки просят, Лидка только и подносит новые порции. А на кухне большая алюминиевая кастрюля и в ней шумовка, которой он, Виктор, готовые пельмени из жирной воды достает.

— Крутит живот что-то. Голодная я, — услышал он голос жены за спиной. Лида сидела на табуретке у стола. Стала разворачивать хлеб, нарезать колбасу для бутербродов.

— Давай мне. И мне сделай, — поддержала Галина Александровна. — А я чайник включу.

Было уже десять минут седьмого утра — и снаружи началось другое.

Виктор посмотрел в кухонное окно и увидел, что смеркается.

13

Смеркалось, а Сашок с Костяном, местные бухари из пятого подъезда, встретились после вчерашнего. Взяли они у Сашка из кладовки ведра и лопаты и пошли в умирающее утро копать кучу чернозема, привезенную недавно для обустройства газонов.

Соседи смотрели на них из окон. Зеваки, бродившие без ума по улицам поселка, видели их за неустанной работой. И дворничиха видела, но держалась подальше. Знала, что не ее это дело. Это не дохлый поп Антипий, а совсем другое.

А Сашок и Костян работали. Наполняли ведра землей, каждый по два, и несли в первый подъезд, на пятый этаж, где в квартире номер девятнадцать лежала Глафира.

Начиная с четвертого стены густо покрывали надписи и рисунки. Большую часть было не разобрать, одно на другое наслаивалось. Пятый этаж, смердящий, как яма с трупами, и вовсе стал черен, от верха до низа. Кто приходил с нуждой, кто посмотреть, кто за самым страшным, короче, всякий страждущий за своим. Их художествами и покрывались стены год за годом, даже потолок почти исчез под слоем отчаянных письмен.

И все из-за нее, Глафиры, той, чьего имени настоящего никто не знал. Называть же ее стали так из-за надписи белой краской на входной двери: "Здесь Глафира". Имя ничем не хуже других — прижилось. Но кто она, неизвестно. Безумных слухов и цветастых врак миллион, а правды ни на грош. Не имелось у нее никакой истории, никакого "до" или "после", что можно найти у любого, самого завалящего плевого человечка. Глафира просто была, есть и будет, подобно солнцу, дождю или снегу.

Другие квартиры на пятом этаже стояли пустые и запертые, а Глафирина открывалась сама собой, если то нужно было хозяйке. Сашка с Костяном входили запросто. Поднимались, страдая телом, мокрые от пота, хоть выжимай, ведра тащили. Дверь настежь, бухари втискивались в нее и шли в большую комнату. Внутри смердело скотомогильником, черная плесень и грязь повсюду, насекомые ползали, крысы и черви. Посреди комнаты стояла старая ржавая кровать с панцирной сеткой, под которую приспособили дверь, чтобы сетка не продавливалась под тяжелым телом.

Бухари входили и вываливали густо пахнущую глубиной и жирностью недр чернозем прямо на Глафиру. Земля сыпалась по ее телу, скатывалась по толстым бокам. Слой грязи на полу становился еще толще, башмаки бухарей успели покрыться этой дрянью. Крысы жались по углам. Им нельзя было трогать мертвую плоть, но насекомые чувствовали себя в теле Глафиры отлично. Ползали внутри, питаясь жиром и мясом. Плодились там же, в слизи трупной и мокроте, внутри необъятного живота.

Опорожнив ведра, бухари шли за новой землей, пока от кучи во дворе не осталась половина. Высыпав последнее на Глафиру, Костян обернулся посмотреть, не скажет ли она чего-нибудь, но та лежала неподвижно. Таила в себе непостижимое, и смрад от нее заполнял весь мир, пожирая солнце.

Облизнул Костян губы, задрожал весь. Хотелось ему взгромоздиться на это тело, присыпанное землей, припасть к громадным почерневшим грудям и сосать, постигая силу и истину мертвецкую, и вонзить свой хуй во влажную глубину Глафириной промежности. Там пряталась сама смерть. Тайну ее Костян хотел испить до дна.

— Надо бы лекарство. По бутылочке бы. Помираю, — сказал Сашок, утирая пот со лба. Было его рябое лицо грязное, сальное, глазки выцвели, челюсть висела. Чудилось дружку его в розовом беззубом рте Сашка окончательная безнадежность. Костян тоже хотел опохмелиться, но знал, что не выйдет.

— Идем. Все, конец, — кисло отозвался Костян, глядя на жуков, ползающих по лицу Глафиры.

Поплелись бухари прочь из смердящей квартиры. В коридоре Сашок упал на колени, уронив ведра, и стал биться головой о стену с остатками обоев и газет семидесятых годов под ними, черно-желтыми летописями небывалого мира. Бился, а Костян стоял на пороге, глядя на него. Сашок прикусил язык, выплюнул его кончик и, истекая кровью из разбитой головы, шатаясь, подобрал ведра.

— Да пошли уже, — сказал Костян.

14

Бухари вышли за порог, прикрыли дверь и спустились во двор, где стояла "Газель". Кинув ведра, попросили водителя, курящего у кабины. Тот помог им приладить петлю на толстом суке дерева, растущего в пяти метрах от подъезда. Без дела валявшуюся веревку взяли из кузова.

— Дык и пойдем, — сказал Сашок, когда Костян, все еще страдая от невозможности удовлетворить телесную любовь к Глафире, спросил, когда в магазин. — сейчас и пойдем.

— Нормально? — спросил водитель, проверяя узел на другом конце веревки, обвязанного вокруг ствола.

— Ага, — кивнул Сашок, взбираясь на кабину "Газели". За ним полз Костян голова у которого кружилась даже от такой высоты. Тошнота душила, жажда требовала бежать на четвереньках и выть по-собачьи. Но делать нечего, тьма вон уже почти землю съела.

— Крышу не помните там, — сказал бухарям водитель, водя рукой с дымящей сигаретой.

— Да мы слегка, мы недолго же, — ответил Сашок, поддерживая Костяна, который едва стоял.

Водитель отшвырнул окурок, забрался в кабину и завел двигатель. Сашок и Костян сунули головы в одну петлю.

Жополицый смотрел с балкона, он был уже минут десять как мертв. Аля сидела на ступенях крыльца первого подъезда, обнимая свою метлу. Ее взгляд стал как тусклая щепоточка огня в гаснущем костре. Чем больше густела тьма, тем быстрее уходила из Али разумная жизнь. Она не разделила судьбы жополицего или бухарей. Она стала тенью, завернутой в износившееся в процессе жизни мясо, и с той поры совершенно непонятной для окружающих.

— Езжай, — крикнул Костян.

Водитель дал задний ход, "Газель" отползла на полтора метра. Четыре ноги задергались, когда петля стянула две тощие кадыкастые шеи, вытянутые под невиданным углом. Два лица вдавились друг в друга. Сашок и Костян стали извиваться, руками дергали петлю, но та сдавливала сильнее.

Водитель выбрался из кабины, снова закурил. Дворничиха, очнувшись, воспроизвела губами смачный пердок. Выставила перед собой метлу, как бы целясь из ружья, и сказала:

— Пых, пых, пых!

Бухари еще подергались, а потом повисли, руками-ногами переплелись, словно проволочные человечки. Аля хехекала, обнимая метлу, и в подползающем всемирном страхе был слышен только ее голос.

Зеваки наблюдали в молчании. Много их успело собраться у дома. Кто голову задирал на небо, кто по сторонам что-то выглядывал. Садились на траву, на землю ждать будущего.

Тьма ползла. Скоро стало так темно, что начали зажигаться фонари.