Созвучие

Когда круги, которых вечный ход

Стремишь, желанный, ты, мой дух призвали

Гармонией, чей строй тобой живет,

Я видел — солнцем загорелись дали

Так мощно, что ни ливень, ни поток

Таких озер вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,

Что я горел постигнуть их начало;

Столь острый пыл вовек меня не жег.

(Данте Алигьери "Божественная комедия",

Рай, Песнь I)

Я с детства слышал больше, чем остальные. И дело тут не в том, что я мог, например, из нашей старой квартиры на девятом этаже уловить чириканье воробья в соседнем дворе сквозь гвалт играющей малышни и шум ассенизатора. Хотя я мог. И не потому, что уже в два года я мог в точности воспроизвести только что услышанную мелодию, нота в ноту, хотя и это давалось мне без особых усилий. Я слышал наш мир не так, как остальные, слышал неведомые другим потаенные голоса.

Мироздание одновременно шепчет и неистовствует на таких частотах, что откройся они нам внезапно, мы оказались бы не готовы воспринять их. Но мой слух с рождения работал намного лучше, чем у других: мне был доступен более широкий диапазон частот, хотя, конечно, даже я не мог слышать абсолютно всё.

Я был довольно успешным музыкантом. Мои эксперименты с музыкой не всегда удостаивались похвалы: я не сразу понял, что мой дар большинство не сможет оценить. Там, где я различаю тончайшие, будто сотканные из эфира трели, другие слышат лишь тихий и едва различимый писк.

Мне было тесно в классических рамках музыки. Не хватало диапазона нот у рояля, деление на полутоны хотелось улучшить до деления на четверти, а то и на одну тысячную тона, лишь бы передать все нюансы музыки, как я ее себе представлял. Длительность нот я подумывал уменьшить до 1/512, чтобы в мельчайших подробностях передать музыку, занимавшую мое воображение.

Подлинное искусство эгоистично и требует всё внимание, всё время и всю жизнь своего творца, а потому я не имел тесного круга близких друзей. Но так мне гораздо легче работалось. Я не мог представить другого счастья.

Я работал даже тогда, когда выходил гулять на свежий воздух, внимательно вслушиваясь в звуки окружающего мира.

Мне кажется, немногие задумываются о том, как звучат вещи вокруг нас. Маленький город, например, может звучать как старая джазовая пластинка. Безобразно-суетливый мегаполис грохочет как оркестр, где каждый музыкант мучает инструмент на свой лад. Меланхоличное метро больше всего напоминает эмбиент, а остановки в центре – грязный и шумливый блюз двадцатых.

Лучшие мелодии, конечно же, творит природа. Их изящество и простота, порожденные гением Творца, пробуждают в воображении самое светлое, что таится внутри человеческой души. Попытаться скопировать, не то что превзойти подобную музыку, оказалось не под силу даже такому признанному таланту, как я. Возможно, именно поэтому я часто ощущал смертельную тоску. Казалось, мои тело и сущность не принадлежали этому миру, и я, любопытный и нетерпеливый, стремился выйти за его рамки.

О недалеком человеке часто можно услышать: "Он слеп". Но о человечестве, неспособном воспринять действительность в полной мере, я могу сказать: "Вы глухи".

Мать рассказывала, что после рождения я вел себя беспокойно. Я часто плакал и подолгу не утихал. Совершенно случайно родные заметили, что я перестаю кричать, когда мои уши прикрыты. Меня отводили к врачу, но он не находил в моем слуховом аппарате никаких нарушений. Видя, что без ушных затычек я не успокаиваюсь, родные перестали их снимать. И я жил в приглушенном мире. Жил нормально, как все.

Но звуки жаждали быть услышанными, они рвались внутрь меня. И однажды я снял затычки, потому что они жутко чесались. Тогда мир словно вострубил внутри моей головы, заполняя ее победоносным гулом, полным торжества жизни. Этот сонм тысяч неистовствующих глоток буквально разрывал меня на части.

Кажется, это был погожий летний день, возможно, суббота. Я был в гостиной и возился с игрушками. Мать на кухне готовила обед, слушая по радио старенькое диско и мурлыча себе мелодию под нос. Отец был на рыбалке с друзьями и вечером обещался приехать с уловом. На плите еле слышно шелестело пламя из конфорки, разогревая кастрюлю. Нож в маминых ловких руках крошил картошку. Тук-тук-тук-тук-тук. Мать тогда испугалась не на шутку, когда этот тихий и, в общем-то, непримечательный погожий день разорвал мой детский крик. Она нашла меня катающимся по полу, с красным лицом, по которому ручьями текли крупные слезы. Я долго не мог прийти в себя. Я хотел заткнуть уши руками и перестать слышать, но я знал, что мне нужно перетерпеть и свыкнуться, принять звуки внутрь.

А потом, когда слух приспособился к гомону внешнего мира, я услышал многое, что не было доступно мне раньше. Ничто не укрывалось от меня, и я быстро понял, как важно держать язык за зубами и помалкивать об услышанном. Меня мало интересовали разговоры между сверстниками или взрослыми — как правило, разговоры сводились к одному и тому же. Я находил более завораживающими громовый гул, издаваемый бражником в полете, хор светлячков, поющих одни им понятные колыбельные, и даже урчание собственного живота. Иногда оно было таким протяжным, ленивым и меланхоличным (уооооооум), а иногда вопросительным (уоооооум?), — и это было забавно. Я знал, кому в классе нравлюсь, а кому нет. Вторых было больше. Я знал, чье имя шепчет Витя Савин, пока яростно рисовал портрет обидчика в своей тетради и сто раз его перечеркивал нетерпеливыми взмахами кисти. Знал, что Петя Смирнов хотел подложить мне кнопку во время перемены, потому что он шептал об этом Кате Чижиковой на уроке математики.

А еще я ненавидел петь в школе оттого, что слышал каждую фальшивую ноту, которую издавал кто-нибудь во время уроков пения. Это раздражало меня, а порой вызывало сильнейшую головную боль. От уроков музыки пришлось отказаться. В классе меня, конечно, невзлюбили за некоторый снобизм, с которым я общался с другими. Но мне было всё равно.

В свободное время я старался освоить как можно больше музыкальных инструментов. Благо, в доме стояло старое дедушкино пианино, и было с чего начать. Дедушка умер за пять лет до моего рождения, и я знал о нем только, что он был очень талантливым пианистом. К сожалению, он много, слишком много курил. Его легкие засорились так сильно, что у него развился хронический кашель. Он кашлял часто и долго и в итоге выкашлял легкие. Отец говорил, что ко мне перешел дедушкин удивительный слух, и строго-настрого запрещал мне курить. К его счастью, сигаретный дым я совсем не переносил.

Пианино я освоил довольно быстро. Я отлично запоминал каждый звук, и в моей памяти прочно откладывалось то, как звучит каждая клавиша инструмента. Поначалу я был так мал, что мне не хватало длины рук охватить и сыграть одновременно самые низкие и самые высокие ноты. Но время шло, я не только с легкостью брал низы и верха, но и сочинял собственные произведения, которые с удовольствием слушали родные. Наш дом никогда не утихал, в нем надолго поселилась музыка.

Вообще, музыка пронизывает всё наше мироздание. Это открытие поразило меня уже в зрелом возрасте, когда я с успехом давал крупные концерты на различных площадках. У музыки Вселенной свои правила, своя тональность, мелодика и ни на что не похожая и едва различимая полиритмия. То, что писал я, было без ложной скромности гениально с точки зрения моих слушателей, но довольно посредственно в сравнении с тем, что я слышал каждый божий день вокруг.

Природа – непревзойденный композитор и подлинный гений, чей талант не всегда нами востребован. К сожалению, нам не дано с рождения проникнуть глубже в красоту дарованного нам мироздания. Всё в нем, имеющее форму или лишенное ее, прекрасно в своем сочетании идеально подогнанных друг к другу несовершенств. Удивительный парадокс, как множество этих явных изъянов дает в итоге безупречный идеал, будто в этом экуменическом уравнении невероятным образом соблюдено необходимое количество отрицательных чисел, дающих при перемножении плюс. Я стремился к этой красоте, стремился не только проникнуть вглубь сущего, но и расширить свой взгляд на него и объять его собственным существом.

Люди в древности придумали вполне подходящее под мои взгляды понятие – музыка сфер[1]. Когда я понял, что испытываю настоящую одержимость поиском этой музыки, было уже слишком поздно.

Пару лет назад я натолкнулся в Интернете на статью, в которой рассказывалось об интересном астрофизическом наблюдении. В 1989 году американский музыкант и целитель (до чего странное сочетание профессий!) Джеффри Томпсон[2] заинтересовался удивительными звуками, записанными космическими аппаратами "Вояджер". Томпсон обратился к НАСА и другим научно-исследовательским организациям, чтобы изучить полученные записи. Впоследствии он выяснил, что в межзвездном пространстве распространены ионно-звуковые колебания. Они образовывались в результате взаимодействия солнечного ветра с ионосферой и магнитосферой какого-либо космического объекта и передавались посредством вибрации. Порождаемые в результате такого взаимодействия звуковые колебания имели диапазон от 20 до 20000 Гц и могли быть восприняты человеком. Томпсон использовал записи для своих экспериментов по влиянию музыки на человеческое сознание. Гипнотическое воздействие созданных им композиций было подтверждено многими гипнотерапевтами и психологами.

Признаться, я был немало взволнован прочитанным и незамедлительно прослушал все записи "Вояджер", находившиеся в свободном доступе. Возможно, иным ученым и простым обывателям это открытие не показалось столь важным, как мне. В начале двадцать первого века в науке властвовала квантовая физика, я же намеревался постичь тайны мироздания другим путем. Я шел к своей цели во многом вслепую и лишенный научного подхода и больше доверял интуиции.

Музыка космоса многим показалась бы чужой и холодной, но только не мне. В ее спокойном, отстраненном течении я распознал истинное величие и недосягаемость божественного существа – Демиурга, Творца или Отца, это уж как угодно. Когда мелодия коснулась моих ушей, я был крепко захвачен идеей, изменившей всю мою жизнь. Голоса звезд и далеких галактик призывали меня внять их бесконечно долгому зову.

Во снах мне являлись далекие и чужие миры, прекрасные и отталкивающие в своей чужеродности. Проснувшись, я понимал, что видел лишь бледные тени реальных планет и галактик; мое воображение не могло породить более яркие, живые картины Вселенной.

Музыка сфер словно разбудила меня от многолетней спячки, в которой я пребывал последнее время. Я снимал небольшой дом в пригороде, тут же была оборудована студия для моих занятий. Игра на рояле успокаивала, но не приносила подлинного упоения. Стоявшая неподалеку монументального вида арфа вызывала светлую печаль в лучшем случае. В худшем – снедающую тоску. Эксперименты с экзотическими инструментами вроде ханга, арф-гитары и электрофона[3] не могли надолго меня увлечь. Слишком быстро я пресыщался их скудными звуковыми возможностями. Когда я понял, что ни один из них не способен охватить намного больший диапазон, я стал разрабатывать концепцию идеального инструмента. Долгое время я размышлял, как технически реализовать подобный предмет. Если представить такой инструмент как некое пианино или гитару, то для моих нужд не хватило бы ни клавиш, ни струн. Снова и снова я возвращался к прослушиванию записей космоса и силился решить, казалось, неразрешимую задачу.

Я сидел холодным апрельским утром, и было около пяти или шести. Ночью меня разбудил дождь, барабанивший по крыше и сайдингу. Из чашки чая, только что сваренного, меланхолично шел пар. Я вслушивался в перестук капель, стекающих с карниза. И если сначала я привычным образом размышлял о создании идеального инструмента, то вскоре капель совершенно заворожила меня своим неспешным, неровным ритмом. Кажется, я погрузился в некое гипнотическое состояние и перестал следить за временем или соображать, о чем думаю. В какой-то момент я понял, что объят абсолютной тишиной, изредка нарушаемой медленным и тягучим стуком за окном. Это было похоже на беспамятство, хоть я и сохранял ясность ума. Я прислушался внимательно к стуку и, наконец, понял, что слышу вовсе не капли дождя. Эта пульсация была мне отлично знакома – так рокотал далекий и грозный Юпитер. Меня смутило, что я слышу его, сидя у себя на кухне и не включив запись на компьютере.

Потихоньку я выбирался из пут охватившего меня наваждения. Но удивление, даже недоумение никуда не ушли. Я вслушивался всё тщательнее, пока, наконец, не догадался, что то было биение моего сердца. Меня внезапно поразила мысль, казавшаяся насколько невозможной, настолько же и логичной.

Я порывисто встал и зашагал по дому. В каком-то смысле я чувствовал себя глупо, ведь всё это время пытался изобрести то, что и так уже существовало. Единственный вопрос теперь заключался в том, как настроить идеальный инструмент, который я неожиданно обрел в собственном теле.

Я подошел к зеркалу в прихожей и вгляделся в свое отражение, совершенно уверенный в эту минуту, что человеческое тело как нельзя лучше подходит для моих целей. Томпсон писал, что сердце издает звуки, схожие с пением космических объектов. Я не придавал этому значения, пока не услышал собственное. Возможно, в голосах планет сложно различить ритмический рисунок и мелодику, но моему слуху удалось не только разобрать их, но и найти абсолютное их сходство с моим внутренним пением.

Новоиспеченная гипотеза состояла в том, что наши тела не резонируют со Вселенной должным образом, не поют с нею в унисон, фальшивят и выбиваются из всеобщего хора. И в этом я усматривал чудовищную ошибку, которую необходимо было во что бы то ни стало исправить. Благодаря моему врожденному уникальному слуху я намеревался настроить себя в одной тональности с космосом – я чувствовал, что передо мной откроются совершенно новые горизонты познания и это откровение могло стать квинтэссенцией всего, что пыталось постичь человечество за долгие тысячелетия. Что если мы ошибались и так долго искомое нами пятое измерение — вовсе не время, а акустическое колебание? Ведь совершенно очевидно, что там, среди необъятных звезд и непознанных черных дыр Пустота не безмолвствует – она пронизана мириадами могучих голосов, сливающихся в едином песнопении. Не это ли могло доказать существование Бога?

Мне предстоял мучительный труд по поиску подходящего ключа. Я уже знал, что обычное деление на тоны и полутоны мне не поможет. Оставалось надеяться лишь на слепой случай и постепенно повышать или понижать высоту нот на ту же 1/1000. За точку отсчета я принял до первой октавы[4]. Пригласив к работе опытного программиста, разбирающегося в музыке, я попросил его создать для меня программу – мы назвали ее "Камертон[5]". Через нее я намеревался воспроизводить такие ноты, которые классическая музыка еще никогда не знала. Также для своих нужд я приобрел мощные звуковые колонки, дававшие максимально четкое звучание. В "Камертоне" я прописывал ноту, которую хотел прослушать, а через колонки получал прекрасный, практически безупречный по чистоте звук.

Так длились шесть месяцев моих усердных поисков – в сущности, ничтожная цена за открытие всех времен. За полгода я успел отвыкнуть от человеческого общения – не помню, чтобы вообще с кем-нибудь перекидывался даже парой слов. Я медленно продвигался от до первой октавы в двух направлениях – вверх и вниз. Днями напролет я менял значения в "Камертоне", методично извлекая ноту за нотой. Иногда я отходил от работы и давал ушам отдохнуть. Меня часто мучила головная боль от сильнейшего перенапряжения.

Я приблизился к искомой тонике, когда добрался до субконтроктавы[6]. Я чувствовал себя струной, которую постепенно подтягивают до нужной ноты. Подобный же эффект можно наблюдать при настройке струн на гитаре: чем точнее строилась одна струна, тем сильнее колебалась в унисон с ней предыдущая. Так же и мое тело с каждой новой проверкой постепенно наполнялось вибрациями, будто пульсировало и пело в унисон со Вселенной. Когда же я установил значение "Камертона" на соль 132/1000 и включил воспроизведение, я тотчас испытал невероятные ощущения.

Это было сродни плавному, точному вхождению в стремительный водный поток. Меня парализовало и размыло на неисчислимые парсеки. От обилия нахлынувшей информации я зашатался и упал. И только краем сознания я успел коснуться и различить десятки далеких миров за одно короткое мгновение просветления.

Когда я очнулся, голова еще кружилась, но постепенно я восстанавливал в памяти фрагменты явленного мне откровения. Да, я оказался на верном пути, но мне нужно было привыкнуть к громогласному пению сфер. Для этого я прописал в программе повторяющуюся последовательность звуков, представлявшую собой вариацию простейшей хроматической гаммы, и решительно включал "Камертон" еще раз, и еще.

Так я приспосабливался к открытой мной музыке – она значительно расширила границы моего бытия. Я включал "Камертон", испытывал вибрацию в теле и подстраивался к нужной тональности. Достигнутое созвучие с литанией космоса позволило мне узнать больше о пространстве, в котором существовала наша реальность.

Всё сущее заключало в себе акустические колебания – начиная от электромагнитных частиц и заканчивая загадочными черными дырами за пределами галактик. Я научился сосредотачиваться во время упражнений и перестал теряться во всеобщем хоре. Я открыл, что человеческое тело, звучащее в унисон с музыкой сфер, позволяло сознанию слиться с гармонией действительности. Она отличалась простотой и лаконичностью. Впустив ее в свое сердце, я не только смог путешествовать в иные миры посредством сознания, но и ощутил покой, которого мне долго не хватало.

Мое тело пребывало в одной точке. Недвижимое, но, подключенное к Созвучию, оно высвобождало сознание далеко за свои пределы – и тогда вся Вселенная становилась моим телом, а я – Вселенной. Не обладая достаточными знаниями, я, как младенец разглядывает свои пальцы, кожу и всё, что доступно глазу, постепенно изучал обустройство реальности. В одну секунду я сливался с кольцами Сатурна и смеялся, радуясь маленькой милой Земле. В следующий миг я мог мгновенно сконцентрироваться на точке, непостижимо далекой от Млечного Пути, и наблюдать за чуждой, незнакомой нам жизнью. В своих путешествиях я посещал звезды, пролетал мимо стаек комет, обломков разрушенных планет, нырял в аммиачные пучины планет-океанов и горел в ядовитой свинцовой атмосфере спутников, расположенных слишком близко к звездам. Я был межзвездным мраком и холодом, способным обжечь не хуже неистового пламени. Я пытался постичь недра черных звезд, но они настолько были чужды привычному человеческому пониманию, что их природа навсегда осталась для меня невыразимой доступными мне понятиями.

К сожалению, даже соединившись с Вселенной, я был скован границами моего сознания; оно не способно было воспринимать много информации за короткий промежуток времени. Я не сомневался, что расширить сознание было вполне возможно, регулярно тренируя его. Но больше всего мне хотелось явить людям музыку и открыть то, что ранее они не знали вовсе. А потому я принялся за написание музыкальной темы, которая донесла бы до простых людей безупречность музыки сфер, и разработку инструмента, на котором я мог бы ее сыграть. Для этого я поднял старые связи, нанял умельцев и вместе с ними за три месяца изготовил усовершенствованный электрофон. Он имел диапазон от полной субконтроктавы до третьей – моя музыка не требовала перехода на более высокие. Я также связался со своим менеджером, который был рад слышать меня вновь после длительного затишья. Он сказал, что устроит мне лучший концерт под открытым небом, десять тысяч слушателей обеспечено. "И это минимум!" — смеялся он по телефону.

Я позаботился о том, чтобы на концерте стоял самый лучший аппарат. Если я хотел, чтобы музыка в ее наиболее чистом, близком к совершенству виде проникла в души слушателей, я должен был позаботиться о соответствующем качестве.

Рекламная кампания по моему триумфальному возвращению на сцену длилась около двух месяцев. Вырученные средства я обещал отдать на благотворительность, что только увеличило число желающих посетить концерт. Дату назначили на июль, городская администрация выделила нам место рядом с главной площадью. С каждым днем, приближающим знаменательное событие, я волновался всё больше, чувствуя себя новичком в мире музыки. В день концерта волнение немного прошло.

К шести вечера у сцены собралось столько человек, что яблоку негде было упасть. Я был уверен в успехе. Каждый день я репетировал композицию, уносился в иные пространства и чувствовал в себе силы изменить мироздание и привести человечество в новую эру вселенской гармонии. Я мечтал, что раздор и зло навсегда исчезнут в самой нашей природе, ведь мы станем гораздо больше этих мелких чувств. Ту страсть, которую мы вкладываем в чувства, с которой мы вообще защищаем важность этой, в общем-то, сбивающей с толку способности испытывать эмоции, — всё это можно было объяснить химическими процессами нашего тела. Когда же я становился единым с Вселенной, я понимал, что чувства – одно из самых сильных наших ограничений. Это делает нас людьми, да, но мы – существа несовершенные и суетные. Я хотел показать всем, что мы можем стать чем-то намного большим, и это перевернуло бы все наши представления о бытии. Мы бы не нашли таким образом Бога или иную сверхсущность. Гораздо важнее то, что мы бы нашли себя.

Непривычно прохладный воздух июля пробивался сквозь жар от прожекторов. На сцене располагался модифицированный мною электрофон, поодаль от него арф-гитара и камерный оркестр. Я помахал рукой собравшимся слушателям, поклонился и дал команду оркестру играть. Усевшись с арф-гитарой поудобнее и дождавшись момента, я вступил.

После разогрева я подошел к микрофону, несколько раз цыкнул в него, проверяя, подключен ли он, и сказал:

— Всем спасибо за то, что пришли. Сегодня я приготовил для вас кое-что особенное. Надеюсь, вам это понравится!

Под одобрительные аплодисменты я подошел к электрофону и надел подключенные к нему наушники. На иных выступлениях я отслеживал то, что играю, через колонки-мониторы на сцене, но в этот вечер я хотел исполнить всё с абсолютной точностью, поэтому свою игру решил для надежности прослушивать через наушники. Я поднял голову, бросая взгляд на сумеречное небо, замершее в ожидании. Закрыв глаза, я взял первую ноту. Первоначальная тема должна была, подобно камертону, настроить слушателей, поэтому я играл, неспешно приближаясь к необходимой тональности. Вместе с многотысячной толпой я чувствовал, как мое тело всё больше колебалось вслед за мелодией.

Наконец, я плавно перешел в нужную тональность и за несколько коротких мгновений вознесся и расширился, подобно рождающейся сверхновой, подобно новому Большому Взрыву. Музыка струилась сквозь меня. Музыка пропитывала ткань мироздания. Музыка была мирозданием, а я – музыкой. Мои руки, будучи частью человеческого тела, автоматически играли написанную мной партию экуменической литании.

— Созвучие, — шептали мои губы, выдыхая жар в неестественную прохладу июля.

Неисчислимый сонм звезд сиял, пронзая пустоту необъятного космоса. Я окунался в кольца далекой планеты-гиганта и наблюдал за завораживающей и грозной черной дырой размером с несколько наших галактик. Там, в пространстве, царила жизнь и там же властвовала смерть. Хаос и Порядок сменяли друг друга на весах Вселенной, и нельзя было в который раз не поразиться гениальной простоте и гармонии мироустройства.

Я так сильно восхищался в ту минуту чудесами за пределами нашей Земли, что не сразу заметил неладное. Я открыл глаза и не поверил тому, что увидел.

Собравшиеся слушатели корчились на земле и кричали. Их лица исказила одна и та же гримаса страдания. Кто-то плевался кровью, кто-то извивался и корчился в судорогах. Оркестр на сцене лежал, почти не двигаясь, музыканты водили руками по полу, будто рыбки из разбитого аквариума, еле передвигающие плавниками.

Мои руки продолжали играть, а я не мог оторваться от явления смерти, поразившей живых. С неба падали вертолеты со съемочными группами. Лопасти прорывались сквозь человеческую толпу, прежде чем вертолеты разбивались о землю.

— Что это? Что это? – проносилось у меня в голове.

Наконец я перестал играть, и когда музыка стихла, я внимал лишь тишине. Повсюду на несколько сотен метров лежали окровавленные, искривленные, мертвые тела. Я порывисто спустился со сцены и забегал среди мертвецов, безмолвно вопрошая каждого, что же случилось. Но они молчали и смотрели перед собой мертвыми, невидящими глазами, и в их взгляде я читал немой укор. Ноги вели меня в им одном известном направлении, переступая через мертвецов, поскальзываясь на крови. За считанные секунды городская площадь погрузилась в тишину, в которой я силился найти ответ — почему так случилось? Я с яростью и отчаянием тряс мертвецов, но они молчали. Их тела усеивали всё видимое пространство, и я тонул среди них, тонул без всякой надежды на спасение. Где я мог допустить ошибку? Что я сделал не так?

Недоумевая, я безмолвно и отчаянно кричал, не в силах понять, что же произошло. Где-то вдалеке, словно из иного мира, донеслись до меня звуки сирен. Шум нарастал медленно, и я упал на колени в ожидании своей участи.

Потом я тоже спрашивал и денно и нощно искал ответ. И прежде, чем меня упекли за решетку, где я ожидаю теперь не самого счастливого конца, я только и смог узнать, что в тот вечер часть колонок все-таки была неисправна и донесла песнь мироздания в существенно искаженном виде.

[1] Музыка сфер – античное, а впоследствии и средневековое представление о сферах, в которых находятся планеты Солнечной системы, и музыке, возникающей в результате трения сфер между собой.

[2] Джеффри Томпсон – музыкант, в 1981 году начавший исследования в области целительного воздействия звуков на человека.

[3] Электрофон – здесь: электронный музыкальный инструмент, сконструированный в 1920-ых годах Морисом Мартено и известный также как "Волны Мартено".

[4] Первая октава – октава, лежащая в середине диапазона используемых в музыке звуков.

[5] Камертон – инструмент, воспроизводящий эталонную высоту звука. Применяется для настройки музыкальных инструментов.

[6] Субконтроктава – самая низкая из слышимых девяти октав. Нижние ступени этой октавы в музыке, как правило, не используются.