Фэнзона

"Конструктор счастья"

БиблиотекаКомментарии: 0

Sergey Pechev.

"Конструктор счастья"

Пропавшие без вести, бесследно покинувшие свои дома – они в притонах и пыльном запахе освежителя воздуха, в героиновой зависимости и порно. Сотни тысяч голов транзитом между странами, чтобы стать частью механизма. Они отдаются людям в виде почек и маленьких сердец.

"Конструктор счастья" - мы способны продлить жизнь вашего ребенка. Торговля органами, усыновление – любая категория услуг и товаров до 18 лет. Мои 25% от суммы сделки, оплачиваемое проживание, плюс сопутствующие затраты.

"Конструктор счастья" - соберите счастье своими руками.

1.

Я открываю глаза и чувствую приятный запах освежителя воздуха. На высоте 8000 метров я нахожусь настолько близко к Богу, что он способен различить мои просьбы. О чем я прошу? Прошу ли я?

Вечный вопрос.

Я хочу лишь одного, чтобы этот самолет упал вниз, чтобы в бесформенном остатке кишечной массы и жареного металла, люди вряд ли обрели мой лик. Я хочу раствориться в бурлящей бездне химикатов и пассажирских кресел. Я хочу укрыться в кровавой тени тех, кто остался чист перед миром и воскресными походами в Церковь. В их ореоле, за знаком их святости, трагедия скроет мои грехи, и Бог простит меня. Он простит всех нас.

На высоте 8000 метров, я смотрю в иллюминатор. В мои глаза врываются пики скалистых гор, мелкие вереницы дорог, что спутываются в один сплошной ком аварий и просьб. Их сменяют облака, и я, в металлической оболочке, словно на экскурсии в театре мечты, проникаю в рай, чтобы лично встретиться с Богом и его сыном, с ангелами, которые поют оды заходящему солнцу. Меня наполняет теплом, словно я обрел неповторимый остров блаженства.

Таких, как я, сюда не пускают.

Эта мысль входит в душу, превращаясь в острые бритвы, которые рвут мое нежное мясо.

Облака сменяет пыль больших городов, бережные лучи солнца, и я отвожу глаза. Мне стыдно смотреть в этот мир и видеть в нем свое отражение. Он слишком чист для меня.

На высоте 8000 метров я мечтаю, чтобы у нашего самолета отказали двигатели.

Отправьте меня по Стиксу. Мне не нужна лодка. Положите мое тело на деревянный плот, обставьте его свечами и пустите по реке. Я недостоин почести. Отправь меня, как мертвую собаку, чье тело выгрызают мухи. Я так же ужасен внутри, как и снаружи.

Рядом со мной – Молли.

Она закуталась в теплый плед, хотя температура в салоне вполне пригодна для нашего существования. Я вижу лишь ее старые морщинистые руки, хотя ей всего двадцать восемь лет. Молли укутывается глубже в серый плед, и ее сухие губы теряются за сплетениями шерсти. Поношенная кожа обтягивает мышцы ее лица, отливая золотым налетом болезни. Лишь большие глаза очаровывают восторгом. Они наполнены двумя синими бассейнами. Восход в ее глазах так очевиден, по мелким красным рекам, которые впадают в океаны. В них можно утонуть. Бог, спусти меня в Ад по столь загадочным дорогам, и я смогу тебя простить. Я прощу всех вас.

Молли смотрит в меня.

Я смотрю в Молли.

Мы видим жизнь и то, как бьются сердца.

Я перевожу взгляд на ее лицо. Редкие ресницы и вязаная шапочка, которая скрывает лысую голову.

Молли больна. У Молли СПИД.

По небольшим ямочкам на ее щеках я понимаю, что она улыбается. Ее губы скрывает плед, и я не вижу их. Молли аккуратно кладет голову на мое плечо и закрывает свои глаза.

Молли осталось не больше года по подсчетам врача, у которого мы были на приеме несколько месяцев назад. Ее внешность умирает, и лишь глаза, как панацея, замедляют эту смерть.

На высоте 8000 метров меня беспокоит совершенно другая вещь. Небольшая холодильная камера, сделанная под коричневый чемодан.

Когда ты летишь первым классом, транспортировка груза становится формальностью. Особенно, если учесть купленных бортпроводников и нескольких пилотов. Они ведь не знают, что внутри моего чемодана, а значит, совершенно чисты в своей совести, перед Богом. Деньги убивают человеческое любопытство. О грузе знают лишь я и Молли. Я бы предпочел этого не знать. Слышишь меня?

На высоте 8000 метров меня беспокоит маленькая почка, что находится внутри холодильной камеры.

Чемодан оббит мягким коричневым материалом. Велюр? Замш? Лишь холодная ручка выдает его содержимое, его истинное предназначение.

Маленький Ричард ждет свою почку. У Алисы умер сын, ей необходимы деньги. Инверсия человеческой судьбы, и на высоте 8000 метров я исполняю их мечты. Я подобен Богу, и слишком далек от него, вплоть до Люцифера. Ведь, и он был когда-то красив. Я тоже был красив.

Маленький Ричард ждет свою почку. У Алисы умер сын, ей необходимы деньги. Я лишь помогаю им обрести желаемое. Никаких имен. Зачем я знаю их?

Ответь мне, Молли.

- Красиво тут – говорит Молли.

- Где? – я улыбаюсь, мне нравится слышать ее голос.

- На облаках. Я хочу жить тут. Когда меня не станет, я хочу любоваться самолетами и думать, что в них летаешь ты. Твои глаза направлены на землю, а я смотрю и жду, когда ты приедешь ко мне. Я буду ждать, правда. Ты ведь приедешь ко мне?

- Обязательно – я легонько сжимаю ее руку.

Молли знает, что таких, как я, сюда не пускают. Она знает, но верит. На высоте 8000 метров она верит, и Бог ее слышит.

Я продаю людей. Людей до 18-ти. Усыновление, продажа органов, сведение клиента и заказчика на нейтральной территории – это все я.

Категория до 18-ти. Продажа любой части человека, либо приобретение ребенка в совокупности органов и жизни.

В холодильной камере под моим креслом 100 000 долларов. Вряд ли когда-нибудь за почку Вам предложат большую цену. Единственное, что может на это повлиять – редкая группа крови. В четверг я доставил в Будапешт 160 000 долларов – стоимость здоровой печени. Я – курьер, мои двадцать пять процентов с каждой сделки, не считая оплачиваемый отель, дорогу и проживание.

Вы не увидите по телевизору реальные цифры людей, пропавших без вести. Режим скрывает все, что не может контролировать.

Бог, расскажи им о реальности, в которой купить человека так же просто, как кофемолку, либо втулку для унитаза. Поведай миру о том, как людей разбирают на органы, продают в качестве рабов и проституток. Расскажи им об усыновлении и о том, как родители отказываются от детей за 2 000 долларов. Раскрой им глаза на то, что новорожденные дети идут в комбайн донорской крови, органов. Покажи врачей, которые раздирают детские трупы, чтобы существовать в этом мире. Бог, чего ты ждешь? Ты меня слышишь? Расскажи миру о том, какое я чудовище. Поведай Земле, людям, твоим созданиям, как директора детских домов продают воспитанников под видом их побега. Покажи грязь, которую не транслируют по ТВ. Обозначь человека, как дорогой товар, как велюровые простыни, как золотую подвеску.

Бог, расскажи им о мире, и прости их. Прости всех нас.

В ответ, либо благодарность, мы простим и тебя.

2.

Я открываю дверь в гостиничном номере. Комната "Люкс" с двуспальной кроватью и мини баром. На красных шторах виднеются узоры, что сплетаются в бесконечный рисунок Дали. Они скрывают темноту, пока хвойный запах врезается в наши ноздри.

Я закрываю дверь в гостиничном номере.

Здесь так чисто.

Бежевые стены удерживают на себе портреты известных людей, которые были здесь, нюхали кокаин и спали с молоденькими овечками, слишком падкими на деньги. Да и мне ли судить о человеческой алчности? Мне?!

Приятный свет двух настенных ламп, что находятся сразу над изголовьем кровати, касаясь длинными веревочками дубовой мебели, падает на красные подушки, заставляя их менять свой окрас. Мягкое покрывало, а на нем неизвестный шедевр. Все мы безлики в общей массе. Письменный стол пахнет лаком, а широкий плазменный телевизор транслирует новый выпуск новостей. Говорят о преступности, о красивой жизни, о богатстве, о госслужащих – они говорят обо всем, кроме того, как пропал маленький Роберт, что "сбежал с детдома". Рассказывают о войне на востоке, о политических угрозах, но ни слова о Роберте и его печени в теле маленькой Луизы, о глазных яблоках для Моники, о костном мозге для Макса.

- Выключи это, пожалуйста – Молли отдает мне черный пульт с сотней кнопок.

Раньше я нажимал на кнопки лампового телевизора. Две кнопки – вперед, назад. Человечество проникает в прогресс, но совершенно не облегчает жизнь.

Я нажимаю на кнопку.

На экране проявляется темнота, которая сменяется анимационным фильмом о жизни диких зверей. Задорная музыка. Я хочу спросить у Молли, оставить ли мне это, но, обернувшись, я вижу лишь ее голую спину, которая пополам рассечена шлейкой белого лифчика. Я вижу следы и шрамы, пока черная юбка ползет вниз, к коленям, оголяя попу. Белые трусики. Молли возбуждает меня. Однажды, мы переспали. Это случилось до того, как у нее обнаружили СПИД. Теперь я просыпаюсь в постели с ней и не могу насладиться ею. Хотя, я научился заменять наслаждение теплотой тела Молли, нежными складками морщин, сухостью ее ладоней. Она снимает вязаную шапочку и бросает ее на дорогой ковер.

Комната "Люкс". Мы всегда снимаем самый дорогой номер в гостинице. Желание выжать максимум? Уединение на последнем этаже под большими окнами?

Я так и не ответил на эти вопросы.

Молли поворачивается ко мне лицом и улыбается. Я люблю ее улыбку.

- Я ужасна? – в ее глаза проникает грусть.

- Прекрати такое говорить – отвечаю я.

В этом приятном свете, возможно, слишком сладком и приторном, я вижу, как небольшие трещинки ее кожи заполняются красным оттенком, словно в ней пылает рассвет. Мелкие изъяны, сигаретные шрамы, нестандартная полнота бедер – все это приобретает иные очертания, пока две настенные лампы обливают комнату лучами солнца. В этом восходе я утопаю, пока Молли хлопает большими глазами, а на ее лице рисуется улыбка. Я люблю ее улыбку.

Молли расставляет руки, демонстрируя тонкие вереницы вен болотного цвета, словно я вновь оказался на высоте в 8000 метров. Она подмигивает и падает назад, приземляясь точно на кровать.

На экране зеленый удав и оранжевый слон. Мультипликация успокаивает ее.

- Оставить?

- Да – тихо отвечает Молли.

Я бросаю пульт от телевизора, и, словно под разрядами постоянного тока, он прыгает на поверхности мягкой двуспальной кровати.

Я смотрю в окно, держа в руке бутылку водки из мини бара. За нее придется платить. Не мне, поэтому плевать. Я делаю большой глоток, чувствую, как водка обжигает десна и горло, пока мои усталые глаза изучают огни неонового города. Тысячи машин на дорогах в бездну, миллионы людей и сотни клубов для отморозков. Их жизнь бесформенна, бесполезна. Кто-то пытается выспаться перед воскресным походом в Церковь, где Бог примет их на шаг ближе, чем было задумано. Остальные качают детей, учат и пишут дипломные работы, смотрят матчи НХЛ, либо НБА. Ночь играет усталостью, и дети засыпают, пока янтарный город мучается бессонницей. Смогу ли уснуть я? Кто его знает.

Еще один глоток.

За окном не видно звезд. Их убивает свет неоновых табличек. Щелк, щелк, щелк – и небо прячет изумруды под колпаком облаков. Люди спешат, люди готовы бежать, люди бегут, люди оставляют за собой лишь память на несколько лет. Пустая оболочка сменяется талантом, шедевры подменяют большинством – кадр за кадром, жизнь за жизнью. В потоке бесконечности генофонда мы обретаем покой. Одно я знаю наверняка – я глуп, а незаменимых нет.

Обжигающий водопад в полости рта.

За окном видны машины. Крыши мелких домов осыпает свежий дождь. И небо плачет от своей никчемности, ведь дети больше не летают в космос. Пыльный воздух города умирает, и мелкие капли дождя зависают в пространстве, обволакивая отблески последних звезд, чтобы сохранить их в памяти до земли. Бензиновые лужи меняют узоры от подошв и окурков.

Молодость.

- Иди ко мне – я слышу голос Молли.

Шторы скрывают капли дождя, и я остаюсь одиноким в собственных мыслях. Я слышу, как они стучат в мое стекло в номере "Люкс", но не открываю им путь, заставляя умирать на пыльном окне.

- Иди ко мне – повторяет Молли.

От штор пахнет хвоей. Я вижу лишь тень, и этого достаточно, чтобы проникнуть вглубь собственной души.

Я ложусь в мягкую постель. Молли прячется под одеялом, и я вижу лишь ее лицо. На мне синяя рубашка и черные брюки. Уже давно я не раздеваюсь, когда сплю рядом с Молли. Это случилось еще до того, как у нее обнаружили СПИД. Я уснул пьяным в куртке и ботинках, она даже не притронулась ко мне. Это вошло в привычку. А, как известно, привычки губят людей. Теперь я лежу в брюках и синей рубашке, пока Молли все глубже проваливается под одеяло, пряча от меня свои сухие губы.

На экране вновь новостной блок. Они рассказывают о нефти и долларе, о забавном случае в российском зоопарке, о промышленности и мировой экономике, но ни слова о Кэли, которая лишилась маленького сердца, ни буквы о Бобби, который пропал неделю назад. Его не обнаружат, ведь Бобби стал частью Кэролайн, Мипси, Саймона. Детский конструктор "собери сам".

- Переключи, пожалуйста – произносит Молли, и я вижу, как ее глаза наполняются глубиной.

Я нажимаю кнопку. Экран принимает темноту, а после меняет ее на футбольный матч. Красивый газон стадиона, громкие английские песни.

- Дальше – говорит Молли, и ее глаза закрыты.

Я нажимаю кнопку. Темноту меняют слезы актеров и актрис, пока на молочном снегу растворяются капли красной, горячей крови.

- Дальше.

Темнота приносит яркие гирлянды и мультипликационные лица, воссозданные из пластилина и анимации.

- Оставь – Молли открывает глаза.

Мы лежим рядом, она под одеялом в нижнем белье, я на кровати в брюках и рубашке. Между нами сантиметры ткани, миллиметры плотного воздуха. Я смотрю в потолок, украшенный резаными узорами, и вижу в них сплетения ночного города и линии судьбы, словно на моей ладони. Я помню, как Молли предсказала мне смерть, а на следующий день у нее обнаружили СПИД. Ироничное совпадение.

- Сделаешь обо мне мультфильм, когда меня не станет? – Молли улыбается.

Я касаюсь ее грубой ладони.

- А что ты хочешь в нем увидеть?

- Я? – Молли бросает наивный взгляд, как у ребенка, либо преданной собаки – Я хочу, чтобы в нем кружили бабочки. Они будут лететь к горячему солнцу и таять, словно плитка шоколада. Я хочу, чтобы их следы оставались на бутонах синих цветов. Пусть они остаются в поле, на тонких листьях зеленых деревьев. Я хочу, чтобы они стремились к солнцу, но так и не смогли коснуться его лучей. А над ними, за пеленой облаков, я буду наблюдать за изменением чистой красоты. Ты же сможешь найти меня?

Я закрываю глаза и слышу слова Молли. Я внимательно изучаю ее голос, пока слова не начинают прыгать в тональности боли и символизма. Сон нежно окутывает мой разум. В один момент, сновидения перестали спрашивать разрешения на стоянку. Они настигают меня в метро, в самолете, поезде, на улице и общественных праздниках. Под звуки парада меня выключает от реальности, втаскивая в липкий анабиоз, слишком приторный, чтобы в нем существовать вечно. Сны приходят и отпускают вновь. Я больше не в силах их контролировать.

Нарушение сна?

Нарколепсия.

- Я хочу, чтобы меня нарисовали лучшие художники и принесли в жизнь опытные мультипликаторы. Понимаешь? – продолжает Молли, пока я засыпаю – Я буду жить за пределами облаков. Помнишь? Там, куда так редко входят самолеты, откуда совершенно не идут поезда. Нарисуй меня за облаками, как я люблю ангелов и жду твоего возвращения. Создай обо мне мультфильм, где ты умираешь. Ты умираешь, а я обнимаю тебя за плечи.

Нарколепсия. Ею страдает 1 человек из 1000. Я особенный? Либо проклятый объект вселенной?

Внезапные засыпания, синдром тряпичной куклы, галлюцинации при пробуждении и перед сном – все это я. Человек, словно синоним болезни, мертвый в своем развитии.

Нарколепсия появилась в моей медицинской карте 4 года назад. Что произошло за это время? Я засыпаю в метро и просыпаюсь на конечной станции, я не могу нести пакеты в руках, оставляя их на заснеженном покрывале февраля, я вижу трупы маленького Роберта и более взрослой Сарры у себя в постели, когда открываю глаза.

- Я обнимаю тебя за плечи и растворяюсь в тебе – продолжает Молли, пока я засыпаю – Мы встречаем восход, когда ночь обволакивает Землю, и провожаем закат, когда людям необходим свет. На облаках инверсия жизни и интерпретация добра в райских садах. Создай мультфильм и приходи ко мне. Ты придешь?

Я уже не слышу ее слов. Они доходят пыльными отголосками, проникая в перепонку по средствам скалистого шума. Знаешь, этот момент, когда горы создают эхо, пронося твои слова сквозь поколения. Перед глазами я вижу те самые облака, о которых говорила Молли, самолеты, что разрывают крыльями свежую вату небес, ее лик и наши объятия.

Нарколепсия, и я засыпаю, ожидая автобус на остановке. Я сплю, когда меня выбрасывает в космос, закрываю глаза, отдыхая в голубой лодке на озере моего дяди. Я сплю там, где людям это делать нельзя. Я освобожден? Особенный ли? Один из тысячи!

Я чувствую нежность ее голоса, миллиметры слоеного воздуха между нами, грубость кожи, мечты и радость, наслаждение и любовь.

Нарколепсия, и я засыпаю.

3.

Я открываю глаза. Запах моря бьет мне в нос, будоража рвотные рефлексы моего измученного организма.

Сколько я спал?

В салоне тепло. За окном пролетают птицы и ряды разноцветных машин. Грузовые фуры превращаются в белоснежных касаток, принимая крупицы небесного пепла металлическим кузовом, интерпретируя их под капли океанской воды. Они выныривают из тумана, который разрезается на ровные доли желтым бликом неоновых фар.

Это сон?

Я вижу неровные черные следы шин. Они мелькают, задерживаются на секунду, а после пропадают в бесконечной дороге, за пышными рядами хвойных деревьев.

Пикапы с детьми, легковые автомобили с людьми, что спешат в свой душный офис, небольшие фургоны – и мой сон меняет их сверкающими рыбами. Я хочу коснуться пальцами рук водной глади, но вновь закрываю глаза.

Когда я проснусь, все это останется сном.

По радио очередной выпуск новостей. Экономический кризис, спортивные мероприятия, салюты к Рождеству, новогодние распродажи, но ни слова о маленькой почке в морозильной камере.

Я открываю глаза, и аромат свежей рыбы наполняет мои легкие.

На приборной панели, под зеркалом заднего вида статуэтка Иисуса, которая трясет головой при каждой кочке на заснеженной дороге. Я смотрю в его глаза, он отвечает тем же. На секунду я хочу покаяться в своих грехах, но вспоминаю, что он не простит меня. Мне кажется, что это взаимно.

- Долго еще? – спрашиваю я.

Водитель поворачивается ко мне, отпуская из-под внимания заснеженную трассу.

- Час – отвечает он, и я вновь закрываю глаза.

Вспоминаю нашу уютную квартиру в Стокгольме. Я оставил Молли одну. Ее состояние резко ухудшилось за последние несколько недель после того, как мы вернулись из Лос-Анджелеса. Приступы боли усилились, а кожа все так же теряет свой настоящий оттенок. Молли стала похожа на сушеную рыбу, либо мумию. Она лишь смотрит в окно и ждет. Молли ждет смерть, и это стало взаимностью.

Я обещал быть с ней, но даже не смог появиться на похоронах отца. Он умер в прошлый четверг, а я даже не плакал. Иногда, мне кажется, что за эти годы я разучился плакать искренне. Куда делись мои чувства? Почему я так часто ощущаю холод в своем сердце?

Молли рассказывала, как выглядит моя мать, как синее тело отца погружали в землю, как падали красные розы на его могилу. И в момент соприкосновения бутонов и земли, искусство пачкается грязью реальности. Она рассказывала, как много слез падало вниз, что мой дядя не мог удержать в себе боль, успокаивая мать. А я? Мне плевать. Люди рождаются, чтобы умереть. Именно этот миг, от рождения до смерти, либо жизни иной, можно считать той самой жизнью.

Во мне нет ни скорби, ни печали. Я робот, механизм без пружин и вен, без нервной системы и возможности сопереживать. Я – оболочка, для очередной оболочки. Своеобразная эмоциональная матрешка. Разбери меня на части и расскажи миру о бесчеловечности, об алчности и галлюцинациях. Рассмотри меня под микроскопом, чтобы я почувствовал себя на секунду жалкой бактерией в зараженном организме общества. Вырежи меня, как злокачественную опухоль, чтобы я не смог убить ваш мягкий мир.

Земля падала на красный гроб, а Молли плакала. Она плакала, потому что так принято. Общественные нормы порождают стандарт мышления, а стандарт дарит зависимость и рамки.

Молли рассказывала, как седая мать ждала меня у гроба. Возможно, она и сейчас там, а я здесь желаю пересечь очередную границу, чтобы маленький Освальд получил право на жизнь. Меня перестало волновать то, из кого вытянули почку, сколько людей остаются брошенными без органов в братские могилы в лесах Латвии и Сербии. Это не мое дело. Я – курьер. Мои двадцать пять процентов от каждого заказа, плюс оплачиваемый отель и проживание.

От Гамбурга до Амстердама. Свежая норвежская рыба.

Я открываю глаза. Рядом со мной водитель и маленький Коли. Я смотрю в его глаза, они залиты кровью. Треснутые губы соприкасаются друг с другом, и он молчит. Лишь смотрит сквозь меня, словно я призрак, невесомый, незаметный. И это очередная ошибка. Ведь, из нас двоих реален только я. Маленький Коли – очередная галлюцинация после пробуждения. Его голое тело отдает трупной белизной, на которой разрастаются гниющие метастазы. По ярким венам, которые отчетливо выделяются на его теле, создавая загадочные узоры Бога, бежит черная гнилая кровь. Она наполняет мешки под глазами, и я хочу признаться миру в своей убогости.

- Если не секрет, что Вы везете? – спрашивает водитель с татуировкой змеи, которая проходит от самого рукава его синего свитера до пальцев.

Коли открывает рот. Из уголков губ сочится черная кровь. Он пытается что-то сказать, но я лишь вижу, как рвутся сухие соединения, а в глазах ребенка появляются слезы и гнев. Давай, расскажи мне то, что не дает тебе спокойно спать в своем уютном голубом гробике! По его телу проходить ужасный шрам от шеи до паха, изогнутый и выполненный в стиле змеи. И ее голова открывает свои сухие губы, чтобы они трескались.

- При всем уважении, Вам лучше не знать этого – отвечаю я.

Я бы предпочел этого не знать. Слышишь меня? И я смотрю на Иисуса, который одобрительно качает головой, когда наш фургон подпрыгивает на очередном ухабе. Он передаст.

Коли открывает рот, и трупные черви выползают на свет очередного дня. Маленькие желтые личинки падают на его голые колени вместе с могильной землей. Я вижу, как по горлу ползет грязный ком крови и рвоты, чтобы упасть в реальность, поразить мой безразличный взгляд.

Я привык. Меня пугает отсутствие маленького Коли, Петра, Луизы, нежели их прямое присутствие. Пугает само переживание за детские трупы и их души. Я открываю глаза в постели, в метро и мертвые дети преследуют мое измученное тело.

Губы Коли двигаются, изо рта доносится писк.

- За что? Я мертв?

Его губы, моя нарколепсия, галлюцинации, знакомые из долгих лет. Мои ресницы сплетаются в объятия, я делаю большой глоток воздуха и вновь открываю глаза.

Коли больше нет.

В салоне лишь я, водитель, чье имя не знаю и знать не хочу, Иисус с болезнью Паркинсона и хриплое радио с сюжетом про ДТП, но без историй о "детском конструкторе". Молли попросила бы выключить, я ее знаю, но мне, вдруг, стало безумно интересно, скольких людей погубила бессмысленная погоня на заснеженных трассах, спешка к душному офису, либо очаровательной семье.

За окном фургона пролетают черные машины и разноцветные птицы. Я хочу улыбнуться, но совершенно забыл, как это сделать, когда рядом нет Молли. Бесчувственное создание механической цепочки алчных личностей.

От Амстердама до Брюсселя.

ЕС и открытые границы. Улучшение сотрудничества для экономики и бизнеса не могло ни сыграть значимую роль в транспортировки маленьких сердец и почек. Теперь появились целые империи. Органы могут изымать в Латвии и без проблем доставлять во Францию. Подобный размах способствует лишь тому, что рынок "товара" и услуг охватит всю Европу. Тем более, если у Вас есть необходимые деньги, то весь мир будет лишь отдельными рынками сбыта. Страны поставщики, скупщики и даже спекулянты на человеческих органах. Организованная интернациональная сеть торговли людьми имеет возможность не только покупать людей из разного класса, но и готова обеспечить курьера всем необходимым от денег до фальшивых документов, что гарантирует безопасность. Мы способны изменить маршруты такси и междугородних автобусов, забраться в каждый дом, в каждую голову, чтобы управлять торговлей, бизнесом. Человек стал дозой наркотика, стопкой виски с более дорогим ценником, плюшевой игрушкой, либо тампоном. Плевать. Главное – доход. Торговля людьми приносит около 9 000 000 000$ в год. Из них, около 40% - органы и кожные ткани.

Детей похищают, их отдают любящие родители, чтобы покрыть долги, либо за несколько сотен долларов. Детей перевозят из страны в страну, где заставляют работать за кусок хлеба и чашку воды, втягивают в порно бизнес, где они умирают на камеру, разбирают на органы и вшивают в детей поменьше.

Бог, расскажи им об этом. Открой усталые глаза.

Водитель сжимает руль, и в этом движении я замечаю его желание говорить. Люди всегда болтают, когда им скучно, невыносимо в серости собственного одиночества.

- У тебя есть дети? – спрашивает он, и меня передергивает, словно старое ружье.

У меня есть комплектующие.

- Нет – я слегка улыбаюсь.

- У меня двое. Я закурю? Не против?

Отрицательно киваю головой. Плевать. Все мы умрем, будь то рак легких, либо эпидемия чумы. Все мы сгинем в бездне.

- Старший в первый класс пошел – он продолжает говорить на ломаном английском.

Единственное, что я обожал в школе, так это – учить языки. Никогда бы не подумал, что мое умение найдет столь мерзкое продолжение. Я читал романы на иностранных языках и оставлял письма Молли. Мы в центре Парижа отдаем легкое – я пишу на французском. В Мадриде маленькое сердце уходит из наших рук под слова на испанском. Я открываю для себя мир, замыкаясь на письмах. Иногда, мне кажется, что в них я живу. Для них живет Молли.

- Младшая только научилась ходить. Бессонные ночи. Хорошо, что есть работа – он подмигивает и улыбается, даже не представляя того, что в его фургоне маленькая почка ожидает своего клиента – Любишь детей?

Интересно, сколько скрытых чувств в нем способна убить истина? Мои несколько слов, его психологическая травма. Когда он говорит о детях, в его глазах загорается добрая страсть. Я ощущаю, словно он сам проваливается в детство и, наслаждаясь моментом, готов отдать все, чтобы его отпрыски были счастливы. Это достойно уважения.

- Не думал об этом – отвечаю я и улыбаюсь.

Тяжелый никотиновый дым оседает у меня в горле. Миниатюрные бритвы начинают резать аорту и легкие. Мне тяжело дышать. И первое впечатление сменяет ласковый вкус табака. Я ведь тоже когда-то курил.

- Зря. Дети – детали жизни.

И он сам не представляет, сколько смысла вкладывает в эту фразу. Меня слегка тошнит. Перед глазами миниатюрные бледные лица на фоне уродливых шрамов и холодных врачей. Дети – детали жизни детей.

- А тебе куда конкретно в Брюсселе надо? Есть адрес?

Точно.

Я начинаю копаться в карманах. Куда я ее засунул? Мои пальцы трогают мобильный телефон, зажигалку, ключи от нашей уютной квартиры в Стокгольме, деньги в заднем кармане. Я продолжаю ворочаться, пока не натыкаюсь на маленький бумажный сверток.

- Я знаю, где это находится – произносит он, спустя несколько минут после того, как увидел синие расплывчатые от пота буквы – нам стоит прибавить.

Белая стрелка спидометра начинает клониться вправо. Я натягиваю кепку на свои уставшие глаза и закрываю их.

Под медленный полет нашего автомобиля, под едва заметный хруст снега мне снятся сны.

Я вижу широкую речку. Заходящее солнце на замерзшей равнине. Снег так невероятно искриться в сплетениях искусства, что я не могу отойти от пейзажа моей юности. Белый деревянный мостик, шаткий от налета лет. Его покачивает ветер, и снежный покров падает на лед, под которым замерзают водолазы. Я так одинок, но взглядом ищу Молли. Мы с ней даже не знакомы.

Этот странный эфир новостей, где рассказывают о поджогах и убийствах, идет фоновым рядом к картине перед моими глазами. Я сплю, но забираю реальность, ее мелкие обрывки, в свой липкий приторный сон.

Над равниной кружат черные вороны с голубыми глазами. Они меняются на множество красок, но сходны в полете и чистоте. Оранжевый снег на фоне заката, и мне кажется, что под ним просыпается вулкан. Я становлюсь на лед, и он расходится трещинами, создавая уникальную паутину. В природе не существует два одинаковых узора. Она оригинальна. Трещины скрипят под небольшим слоем снега, и я медленно проваливаюсь в холодную воду. Моя одежда намокает, и меня зовут вниз бледные лица русалок, что стали седыми за проведенные ночи одиночества. Они поют старую песню:

Плыви ко мне.

Оставь весь мир,

Мы умрем на дне,

Только я и ты.

Их голос такой холодный, что я чувствую его сквозь ледяную воду. Он пробирается под мокрый пуховик, свитер, кожу, ребра. Голос касается моего сердца, и я умираю, опускаясь на самое дно в объятия старых седоволосых любовниц Посейдона. Я умираю и открываю глаза, когда машина резко останавливается.

- Приехали – говорит водитель, чьего имени я не знаю.

Никаких имен.

- Чтобы найти Б16, тебе надо идти прямо, вплоть до стены. Понял? – продолжает он.

- Спасибо большое – я жму его руку, такую грубую и тяжелую.

Дверь издает металлический скрип, и меня встречает улица. Через минуту я держу в руке небольшую холодильную камеру, наблюдая, как мой курьер уезжает по узким улочкам Брюсселя. Он любит детей в совокупности, а не их части. Я запомню эту доброту в его глазах, когда вновь доставлю маленькую печень в пригород Лондона.

Я делаю глоток свежего воздуха. Небольшие снежинки кружат на фоне серого неба. Они напоминают мотыльков, за которыми я наблюдал из нашего уютного дома. Я был совсем ребенком. Наверное, мои родители не пережили бы моей смерти. Особенно, если бы мои маленькие органы достались другим детям, чьи предки смогли за это оплатить. Фонарные столбы тянутся длинной цепочкой, и мне кажется, что на них висят преступники, и в каждом из них я вижу себя. Множество машин и спешащие люди. Пусть весь мир задохнется в безысходности собственного предназначения. Слоеный воздух ласкает лицо, и мне хочется бежать.

Серый ящик в моей руке с металлической блестящей ручкой тянет душу к земле, чтобы я пачкал белые крылья. Надо заметить, я в этом преуспел. Объедки и пыль, грязные бензиновые пятна и черничное варение. Я достаточно пробыл в анабиозе, чтобы погубить свою красоту.

Втягиваю свежий воздух, призванный давать жизнь высоким домам, людям в домах, животным в людях.

Я оборачиваюсь. Длинная цепочка гаражей. Они стоять по обе стороны дороги. Я делаю первый шаг и начинаю читать номера. А29. Б12. Я двигаюсь вперед, заглядывая в открытые ворота, где машины ремонтируют машины и горько пьют.

Морозильная камера тянет меня вниз, размером 50х80х50. Я чувствую холод, что проходит вдоль металлической ручки. Серый сейф с очередной деталью для богатых людей. Маленькому Освальду нужна жизнь, и я, подобно Богу, помогаю ее обрести. Я – посредник небес и ада. Все просто. Кто-то теряет, кто-то находит.

А17. Б8. Б11. Я смотрю в небо и думаю о Молли. Все ли с ней хорошо? Я постоянно думаю о ней. Мне кажется, что это взаимно.

Морозный воздух пробирает меня до костей, а под ними все еще слышатся отголоски пения подводных русалок из моего сна. Снег хрустит под ногами, как кости новоиспеченных младенцев. Мне кажется, что я слышу их плач.

Большая кирпичная стена серого оттенка, обнесенная надписями и дорожными знаками, чтобы придать ей хотя бы каплю неформального искусства. Я упираюсь в нее лицом так близко, что чувствую свое теплое дыхание, которое отражается от поверхности серого кирпича. Б16. Синие ворота гаража и черный автомобиль представительского вида с тонированными стеклами.

Я смотрю на часы. Пора.

Мелкая боль пробегает по костяшкам пальцев, когда я медленно стучусь в тонированное окно. Секунда, и задняя дверь машины отпирается, словно по волшебству. Из салона пахнет мятой и лимоном. Еще секунда, и я внутри.

Обивка из черной кожи ласкает мои ладони и открытую шею. Напротив небольшой монитор с выпуском новостей, в котором рассказывают о наводнении в Японии, об извержении очередного вулкана, но ни слова о морозильной камере, которую я едва затянул внутрь автомобиля. Они не расскажут об очередной почке для маленького Освальда и его отца, чтобы тот смог жить, не чувствуя постоянной сердечной боли.

- Все прошло хорошо? – спрашивает человек, который утопает в кожаном сидении.

Я медленно бросаю свой взор в его сторону.

Седые волосы, спутанные в стрижке, которая напоминает мне об армии. Такие прямые и строгие линии. Прическа либерала. Белые волосы гармонируют с голубыми глазами, зажатыми в морщинистом лице. Они поблекли со временем. Весь цвет его души погас, оставив лишь слабый налет старости и грусти. Он понимает, откуда эта почка, я понимаю это. Однако, маленький Освальд не способен постичь столь циничный механизм его выздоровления. Ему не обязательно знать об этом.

- Да – я передаю ему морозильную камеру, и металлическая ручка обжигает холодом мою ладонь.

Его суровые черты лица слишком сильно скованы досадой и болью. Он все еще не верит, что решился на такой шаг. Черный смокинг, сигареты элитных сортов и боль, что поедает внутренности, подобно могильным червям. Он прекрасно понимает – его ребенок будет жить, благодаря смерти и дьяволу. В его глазах я вижу пустоту. Этот момент меняет не только жизнь, но и судьбу. Не удивительно, что многие наши клиенты, в конечном итоге, умирают в петле, либо от пули, пущенной в рот. Хотя, большинству плевать. Вопрос смерти слишком многозначителен.

Я молчу пару минут, чтобы позволить прочувствовать ему ценность жизни собственного ребенка.

- Мне пора – я открываю дверь, натягиваю кепку на глаза и вновь выхожу в морозный Брюссель.

А12. Б16. А27. Я медленно иду по заснеженной тропинке, пока двигатель машины начинает жадно вдыхать свежий воздух. Я думаю о жизни и о маленьких детях, что приходят ко мне после пробуждения. Он думает об Освальде и смерти, которая продлевает его жизнь.

Мы думаем, а значит, у нас есть разум. Странная закономерность, мысли посещают и тех, у кого больше нет сердца.

4.

Двое суток в Брюсселе. Двое приторных суток в городе холодных людей. Совершенно один. Рядом нет Молли. Лишь я и Брюссель. Двое суток.

Я переступаю порог квартиры, которая была снята на несколько дней специально к моему визиту. За мной хлопает тяжелая деревянная дверь. Третий этаж, готические постройки за окном и снег, который кружит между небом и землей, в липкой атмосфере зимы.

Я скидываю куртку на пол, сбрасывая тяжелые черные ботинки, наполненные натуральным мехом. В квартире пахнет свежестью, осенними листьями и перегноем хвойных пород.

Небольшая прихожая 2х2 с коричневой тумбой из крепкого дерева и рядом золотистых крючков для одежды, которые заканчиваются лишь у белого выключателя, что так ярко выделяется на фоне темно-синих обоев. Две белые двери – ванна, туалет. Впереди арка, завешенная велюровой занавеской. Справа небольшой туннель в кухню, откуда пробивается свет, сквозь пыльное стекло в бежевой двери.

Бросаю ключи на тумбочку в прихожей. Оригинальная идея – оставить ключи в почтовом ящике для каждого квартиранта. Гениально.

Велюр ласкает мое лицо и пальцы рук. Он нежно скользит по коже, оставляя лишь приятный след, словно я снова отдаюсь ладоням Молли.

Молли. Как часто я думаю о ней?

Меня встречает мягкий свет, что проходит сквозь двойное окно и падает на стены комнаты, на потолок и пол. Темно-зеленый круглый ковер, который едва доходит до ножек большой кровати, что расположена у стены, под портретом Британской королевы. Синие стены, которые наполняют мое тело усталостью и легкостью.

Я так хочу спать.

По левую руку несколько больших шкафов. Они узкие, но касаются потолка. Сделанные из пластика и дерева, они наполняют интерьер, съедая миллиметры свободного пространства. Смесь природы и человеческого прогресса. Сколько скелетов за тонкими дверцами? Кладбище чувств квартирантов. Не от легкой жизни они падают в посуточную оплату квартиры.

Я ложусь на кровать.

Она слишком мягкая, чтобы я жил в реальности. Моя голова касается наволочки из хлопка, и глаза начинают закрываться, подобно тяжелым жалюзи. Передо мной плазменный телевизор. Он закреплен на стену синего цвета. Черный квадрат загадки, пока я не жму на красную кнопку на сером пульте. Щелк, и я вижу сотни лиц в большом мегаполисе.

Брр, брр. Этот звук доносится из кармана моих штанов.

Молли.

Я нажимаю кнопку на сенсорном экране телефона, и линии операторов, подобно судьбе, сводят наши усталые голоса.

- Привет – доносится из аппарата.

Странно. Ее голос. Он стал другим. Телефонные линии меняют тембр, и из него пропадает та липкая сладость. Он стал механическим эхом. Голос, который я узнал бы из тысячи, сейчас явился совсем незнакомым, новым.

- Алло? – повторяет Молли.

- Привет. Ты почему не в постели? Я же слышу, как шумит вода в кухне. Тебе ведь сказал доктор, чтобы ты больше времени отдыхала – я беспокоюсь.

Молчание.

- Мне больно отдыхать. Понимаешь? – голос Молли дрожит, и я не прав.

- Прости.

Так коротко. Но в этих буквах и моем голосе Молли слышит, что я, действительно, сожалею. Достаточно лишь мига, чтобы прочувствовать всю глубину моей души. Ей достаточно одной секунды, чтобы понять, как сильно я беспокоюсь за нее.

Молли это знает.

- Как добрался? Сколько ты пробудешь в Брюсселе? – Молли переживает из нашей квартирке в Стокгольме – У нас снег.

- Недавно пришел в мой одноразовый дом. Мне нужно дождаться перевода. Думаю, это займет около двух дней. Представляешь, они сняли мне квартирку. Молли, без тебя меня не пускают в отель – я улыбаюсь.

Веду взглядом по синей стене, которая впитывает дневной свет, пока не фокусируюсь на письменном столе у самого окна. Подставка под ручки, белые листы для заметок и настольная лампа с высоким куполом. Я смотрю сквозь белую занавеску и вижу два горшочка с зелеными комнатными растениями. Кактус? А рядом с ним Рождественская звезда. Я вижу красные лепестки, что очаровывают меня красотой. Я вспоминаю детство и юность, с родителями и Молли.

Интересно, будут ли у меня дети?

Молли смеется.

- Все дело во мне? – спрашивает она, а после добавляет – Я скучаю.

Добрая грусть проникает в мой организм.

Странно. Из всего этого грязного мира, который не способен выдавить из меня хоть каплю эмоций, одна лишь Молли имеет столь неограниченную власть над моей душой.

- Конечно, в тебе – улыбка не сходит с моего лица – Молли, расскажи мне какую-нибудь историю.

- Ты засыпаешь?

От комнатных растений я перевожу взгляд на большой телевизор. Мне безумно интересно, как спасатели будут снимать с дерева котенка маленькой Сары. Я так хочу узнать о новом парке аттракционов в Риге.

- Закрывай глаза – произносит Молли, и я повинуюсь, подобно человеку, который услышал приказы своего Бога.

- Я обожаю тебя.

- Я знаю – коротко отвечает механический голос – Жила одна девочка. Она постоянно смотрела на часы, словно ожидая чего-то. Когда мимо ее окна пролетали комары, они звенели, подобно колокольчикам, и пытались ей что-то сказать. Ни один из них ее не кусал. Они летели роем на людей, но постоянно звенели, когда девочка смотрела на часы.

Ее голос и мое сознание. Я вижу большой циферблат, девочку с длинными рыжими волосами и мелкими веснушками, слышу звон комаров и чувствую запах солнца.

- Когда девочка смотрела на часы, она старела и медленно засыхала. Лишь дождь помогал ей жить. Она всегда хотела быть рядом с дождем, обнимать его за пределами облаков и любить, словно мужа. Однажды, часы девочки остановились, и она умерла. Комары пролетали мимо, но уже не звенели, а дождь бил по ее лицу.

Я представляю, как холодная, синяя от смерти, девочка взлетает в небеса, чтобы скрыться за горизонтом. Я вижу, как ее обдувает ветер, как птицы помогают ей подниматься выше.

- Вдруг, стрелки часов вновь побежали, но девочки уже не было рядом. Она танцевала высоко за облаками, обнимая холодный дождь. Она танцевала и радовалась смерти. Она танцевала и ждала, пока дождь вновь появится на небесах.

Я вижу босые ноги, которые ласкают мягкие облака, ощущаю теплоту солнца и касаний Бога.

- Давай, я буду той девочкой, а ты дождем?

Я не успеваю ответить и засыпаю под мелодичное пение птиц под облаками, над которыми танцуют милая девочка и холодный дождь.

Мне снится доброта Бога. Ко мне приходят образы из легенд, мифические существа и казни живых людей. Я вижу кровь и улыбки, что разрезают композицию пополам на "до" и "после". Я хочу умереть, чтобы остаться тут навсегда. И только сейчас я понимаю, сколько во мне эгоизма. В своих снах мы становимся добрее, а моя душа обретает те чувства, которые давно потеряла между посылками органов и больной любовью к Молли. Я вижу, как солнце падает за горизонт и разбивается на Земле. Тысячи маленьких осколков в сердцах больших людей – эстетика, способная изменить мир. Мы дарим солнце Дьяволу, забирая себе лишь прохладу Луны. А под нею маленькая девочка кружит в загадочном танце с дождем.

Я просыпаюсь от звука сообщения, которое пришло на мой телефон:

Ты уснул. Мне нравится слышать, как ты спишь. Я скучаю и жду. Двое суток. Чувствуй меня.

P.S.

Трахни кого-нибудь.

Молли.

Она всегда оставляет свое имя, чтобы я не забыл его. Почему-то, Молли действительно думает, что я способен окунуть ее память в бездну, когда она умрет.

Я думаю о ее словах. Перед моим окном ночной Брюссель и яркие неоновые вывески магазинов и клубов.

Наша интимная жизнь с Молли – запретный плод. Я готов принять болезнь, чтобы вновь войти в нее, услышать ласковые слова, которые она бережно шепчет мне на ухо.

Я начинаю вспоминать, и возбуждение проходит вдоль моего тела. Переспать с кем-нибудь? В основном, мы выбирали проститутку вместе. И пусть осудят люди, которые привыкли лишь судить, но совместный выбор "товара" сближает нас. Молли всегда выбирала тех, в ком видела свои черты.

- Думай обо мне – говорила она, пока дверь уютной красной комнаты закрывалась.

Продажный секс два раза в месяц эквивалентен нашему счастью. Она всегда грустила, когда я, едва дыша, выходил из липких комнат. Мы не станем семьей на Земле, для этого нам нужен космос.

Литва, и мы выбираем высокую русую девушку. Польша – кучерявая брюнетка с большими глазами. Чехия – дорогой отель, и пухлая девочка скачет на моем пенисе, пока Молли смотрит мультфильм на своем телефоне. Наша квартира в Стокгольме, и Молли впервые предлагает мне переспать не с ней. Автобус в Голландию, а я все еще отказываюсь. Публичный дом, и она смотрит на меня большими глазами, которые впитывают грусть и долг, счастье и надежду. Ее глаза – мои поломанные принципы.

Я отдаюсь и соглашаюсь.

Молли прочла в интернете, что мужчине необходим секс каждую неделю. Хотя бы раз в семь дней. Молли грустит, а я стараюсь убедить ее, что это всё всего лишь ложь. Мне хватает наших "экспериментов" и мастурбации. Разве ей это объяснишь?

А теперь я один, и уже не знаю, какую даму хочу.

Я вспоминаю о том, как счастлива была Молли, когда впервые выбрала мне жрицу на один час. В ее глазах я видел жизнь, до которой еще не добрались капли инфицированной крови. В теплом такси мою память посещает ее ненависть к каждой суке, которая коснется меня, оставит шрам на спине и проглотит моих детей. В прошлых днях я обнимаю Молли за талию, целую нежно в сухие губы, и она отворачивается. Ей не нравится, когда от меня пахнет другой.

Пока такси везет меня по заснеженной улице Брюсселя, я вспоминаю, как мы бежали домой, принимали вместе душ, чтобы смыть этот запах, что душит меня, подобно грубой петле на средневековой виселице. Молли улыбается и обнимает меня за плечи.

- Теперь ты снова мой? – вечно спрашивала она.

Молли, конечно же, понимала, что даже в порыве страсти с блондинкой из Москвы, с азиаткой в Токио, со шведской проституткой на горнолыжном курорте, я все равно оставался ее.

Я расплачиваюсь за проезд. Машина издает громкий звук, словно под ее капотом визжат свиньи, и оставляет меня одного между двумя фонарями напротив металлической двери в двухэтажном домике.

Несколько окон затянуты черной пленкой. Желтый облицовочный кирпич соединяется красивыми узорами. Даже затертые следы цемента совершенно незаметны под тусклым светом фонарей. Черная дверь и большой козырек, чтобы посетители могли укрыться от дождя.

Я подхожу ближе и стучу несколько раз.

Тишина.

Я стучу настойчивее, пока не слышу громкие шаги с обратной стороны. Я поднимаю глаза под козырек, чтобы мое лицо попало в объективы камер.

200$ в час – цена чьей-то психики, стоимость девственной плевы, ценник на плотские утехи.

150$ в час – цена для частых клиентов.

Дверь медленно открывается, и я захожу.

Несколько дверей по обе стороны длинного коридора. Небольшая стойка, за которой можно снять верхнюю одежду. Металлические крючки на бордовых обоях вплоть до лестницы на второй этаж, устеленной длинной красной дорожкой. Я вижу небольшой белый диван у правой стены между дверьми. Лишь приятный свет настенных ламп ласкает мой взгляд и успокаивает в сладком осознании, что Молли нет рядом.

Иногда, я хочу быть один.

Навстречу мне, из-за двери, выходит высокий человек в строгом черном костюме и белой рубашке. Такие клерки встречали нас в отелях своими белыми, словно чеснок, улыбками.

- Здравствуйте – говорит он.

И снова никаких имен, хотя мы встречаемся не первый раз.

- У нас новое поступление. Хотите посмотреть? – продолжает он.

Я растеряно киваю головой.

В его руках красный альбом. Он передает его мне и указывает на диван, тогда я замечаю его белые перчатки.

Я слышу, как металлический замок автоматически закрывается на входной двери. С этой стороны она выглядит иначе – оббитая нежным красным материалом.

- Выпьете? – спрашивает он и улыбается.

- Водку. Спасибо.

Анна. Румыния.

"Я сделаю твою ночь незабываемой".

Рост: 170.

Цвет глаз: Карие.

Волосы: Каштановые.

Фотография "товара" прилагается.

Я переворачиваю страницу.

Мила. Россия.

"Я хочу стать твоей вещью".

Рост: 165.

Цвет глаз: Голубые.

Волосы: Белые, крашенные.

Фотография "товара" прилагается.

Этих молодых девушек привезли с Восточной Европы и стран СНГ. Транзитом через Латвию, они попали в Брюссель. Хотя, вполне вероятно, что кто-то просто отказался от них, перепродав дальше. Все-таки конкуренция на рынке проституции крайне велика, с учетом количества специфических интересов и инвестиций живого "товара".

Торговля женщинами с дальнейшим их использованием в проституции – наиболее легкий вид нашего бизнеса. Здесь, все просто. Многие женщины, с учетом нищеты, безработицы мечтают жить в красивой Европе. Фиктивные фирмы, модельные агентства, различные биржи предлагают работу за границей. Тем более, что спектр вакансий достаточно широк от няни до танцовщицы в ночном клубе. Документы, оплачиваемые перелет, и вот новая жертва поймана. Далее физическое давление, требование возмещения стоимости дороги, которую обеспечил работодатель и конфискация документов. Как по волшебству, жрицы любви готовы ублажать клиентов.

Мы всегда выбирали самые элитные дома такого типа. Лучше переплатить, чем использовать проститутку в каком-нибудь подвале. Правда, и цена на "товар" там дешевле. Иногда, можно расплатиться персонально дешевым героином, чтобы она обслужила еще нескольких друзей. Зависимость – дело нехитрое. Особенно, когда вкалывают наркотики регулярно. Это ломает не только силу воли, но и приковывает девушек к поставщику. Металлическая цепь – дико, поэтому люди научились находить другие цепи.

Дарья. Украина.

"Наша страсть обжигает мое тело. Возьми меня".

Рост: 174.

Цвет глаз: Голубые.

Волосы: Русые.

Фотография "товара" прилагается.

Он ставит рюмку и небольшой графин на столик, который находится около дивана.

Ли Ян. Япония.

"Окунись в мир приятного Востока".

Рост: 160.

Цвет глаз: Серые.

Волосы: Черные.

Фотография "товара" прилагается.

Возбуждение идет вдоль моего тела. Вены наполняются кровью, и у меня встает.

- Вы определились? – спрашивает клерк, и его морщинистое лицо старается выжать улыбку, чтобы оголить белые зубы.

Кристина. Германия.

"Позволь мне коснуться тебя губами".

Рост: 173.

Цвет глаз: Зеленые.

Волосы: Стрижка наголо.

Фотография "товара" прилагается.

Я листаю альбом, меняя фотографии, пока не выбираю двух девушек.

- Можно на них посмотреть?

- Одну секунду – клерк удаляется на второй этаж.

Николь. Швеция.

"Сделай меня своей игрушкой".

Рост: 163.

Цвет глаз: Настоящий сапфир.

Волосы. Белые.

Фотография "товара" прилагается.

Вместе с ней я ожидаю еще одну девушку.

Клара. Швейцария.

"Я буду мягкой и послушной специально для тебя".

Рост: 165.

Цвет глаз: Медовый.

Волосы: Темные.

Фотография "товара" прилагается.

Я делаю глоток крепкой водки, закрывая тяжелый альбом. Мои глаза продолжают впитывать мягкий свет ламп. Я вновь вспоминаю про Молли. Она бы сейчас улыбнулась, а затем загрустила, и вновь расцвела в счастье. Метаморфоза ее личности и духовного равновесия. Изменчивый мир нашей больной любви.

Я хочу закрыть глаза, пока водка обжигает мне десна.

- Девчат, покажите себя – произносит клерк, подталкивая двух девушек, держа их за аппетитные попы, обвернутые в упаковочные трусики.

Они стоят передо мной. Клара, Николь, я. Наш треугольник, который станет лишь прямой.

Они улыбаются, а я стараюсь обрести в них Молли, хотя бы ее часть, чтобы думать о ней.

Николь в черном белье, на высоких каблуках. Мне так важны ее глаза. Оттенок настоящего сапфира. Ты видел их? Великолепный взгляд неба, который проникает в мое сердце. За ними я хочу отыскать Бога. Прийти к нему, касаясь груди третьего размера, обтянутой черным лифчиком. Я сосредоточен на ее белых волосах, на фигуре и ароматной коже. Я вижу мелкие морщины на ее ладонях. Они напоминают мне о Молли. Глубина глаз Николь – интерпретация души моей измученной болезнью девочки.

Клара медленно двигается под тяжелыми слоями воздуха, стараясь привлечь мое внимание, но в ней я не вижу Молли. Ее нет. Загорелая кожа отдает новизной, словно до сегодняшнего дня никто не пользовался ею. Меня тошнит лишь от вида ее ног, стройных и молодых. Я представляю измену, стараясь ухватиться за образ Молли в ней. Но его нет.

- Ты – я указываю пальцем на Николь.

Она слегка улыбается. Конкуренция на рынке "товаров". Ее самомнение, мой эгоизм, структура Молли. Мы – ряд химических элементов с дополнением, как дополнение водородной бомбы.

- Отличный выбор – в своей белой ладони клерк протягивает мне ключ.

"Комната 2". Длинный металлический ключ и красный брелок из дерева.

- Николь, будь хорошей девочкой – проводи нашего гостя – он снова улыбается, и я слышу легкий стук в железную дверь.

Кларе приходится остаться.

Мы медленно поднимаемся по красной дорожке, расстеленной на лестнице, что ведет на второй этаж. Николь идет впереди, покачивая упругой попкой. Ее черные трусики аккуратно обнимают талию, скрывая половые губы. Она оборачивается, и я вижу прекрасную улыбку. Пухлые губы, белые аккуратные зубки. В ней я нахожу совокупность деталей Молли, и понимаю, что она была бы счастлива сейчас.

Второй этаж с привычным интерьером. Длинный коридор, по обе стороны которого белые двери в комнаты любви. Лишь лампы светят иначе, темнее, дабы придать пикантность и очарование. Столько юных, едва ли не голых, молодых девушек. Разнообразие в выборе составляет одну из главных деталей в сфере конкуренции заведений такого рода.

"Комната 2".

Николь открывает дверь, и я, следуя за ее шармом, длинными волосами, которых нет у Молли, проваливаюсь в возбуждающую атмосферу комнаты.

- Ты меня подождешь? – Николь подмигивает – Совсем немного, малыш.

Я одобрительно киваю головой.

Дверь, которая с этой стороны стала изящной, оббитой темно-красным материалом, закрывается, а я падаю в мягкую кровать с шелковым постельным бельем. Зеркальный потолок, по которому отражается теплый свет от двух настенных ламп. Я смотрю в свое отражение, в отражение маленького мира вокруг – в пределах комнаты №2. Два пушистых кресла с нитками золотого цвета, мягкий белый ковер и большое окно в ночной Брюссель, скрытое под черными шторами. В центре целой вселенной похоти я вижу себя на большой кровати, устеленной черным шелком. Композиция галактики разврата предстает передо мной, как изящество. Я – Бог в этом звене.

Секунда, и я закрываю глаза.

Слышу, как открывается дверь. Николь. Ее аромат. Молли внутри нее.

- Я вернулась. Не открывай глазки – говорит она страстным голосом.

Я представляю Молли, пока губы Николь ласкают мою шею, а пуговицы на синей рубашке расходятся, оголяя мое тело. Она оставляет влажный след на моей груди, спускаясь все ниже, а я думаю о Молли, о том, что она со мной, либо за дверью в своем телефоне бьет рекорды однотипных игр. Быть может, она здесь, прямо в сердце Николь. По моему телу бежит возбуждение, которое перерастает в удовольствие.

- Мне нравится твой запах – произношу я, пока наслаждение пронизывает мои кости.

- Тише – Николь, Молли в ней продолжают целовать мое тело.

Ее пальцы расстегивают черный ремень моих брюк. Я чувствую, как Николь зубками тянет замочек на ширинке, а ее руки гладят мой пах и низ живота. Я представляю Молли. Думать о ней сейчас – привычное дело, но не сегодня. Молли не сидит за стеной, не ждет меня у выхода. Наше расстояние, как проверка чувств двух усталых сердец. Мы – шестеренки одного механизма, его души, если угодно. И в этом я обретаю некий символизм.

Мои штаны вместе с трусами сползают в район колен.

Я так свободен.

Мои мысли о Молли, о нашей больной любви, о Николь и ее инновациях, услугах. Проституция нового поколения. Качественный сервис обслуживания.

Николь умирает в объятиях Молли, меняется цвет, подобно хамелеону. Я представляю так. Ее мокрый язык, мои громкие стоны. Страсть и похоть. Деньги на чай, деньги в кассу, такси и душ.

Я снова твой, Молли.

Я чувствую нежность ее прикосновений и открываю глаза.

Я спал?

За ее спиной я вижу маленького Артема. Аккуратная белая рубашечка, синяя бабочка. Сквозь тонкий материал наблюдается небольшой кровоточащий шрам у самого сердца. Он что-то пытается сказать, но, как и прежде, его рот полон земли. Дети в моих кошмарах всегда так молчаливы. Его бледное лицо в свете теплых ламп и красного интерьера приобретает зловещие черты, словно Артем ищет отмщения.

Молли в теле Николь, ее рваные части, старается понравиться мне, пока мой разум пропитывает странное ощущение собственной ничтожности.

Шрам на теле Артема начинается расходиться маленькими долями. Белая рубашка принимает кровавый оттенок интерьера. Его грудная клетка готова раскрыться, подобно шкатулке, внутри которой пусто. Брызги крови летят на нежную спину Николь, и я поднимаю глаза к стеклянному потолку.

Его нет. Артем больше здесь нет. Я вижу лишь изящную спину Николь, ее попу и длинные волосы.

- Смотри мне в глаза – пролетает надо мной, словно лезвие, чтобы разрезать зрительную нить.

Мелкие кожные ткани рвутся на теле Артема. Его маленькое кроваво-бледное лицо наполнено лишь болью и ужасом, ненавистью ко мне, к себе и к Богу. Он слишком юн, чтобы понять его прощение. Ведь, Бог простит всех нас.

Я закрываю глаза и падаю в объятия кровати.

Деньги в кассу, деньги в такси, душ, и я снова твой, Молли.

5.

Наша уютная квартирка в Стокгольме. Наши забавные до жути соседи в гостях. Этот зимний темный вечер за окном, где пахнет хвоей и морозом, где звезды рисуют в облаках сотни маленьких картинок. Мы составляем из них фильм, когда нам скучно.

- Отличная пицца, скажу я вам – Гарри улыбается.

- Я заказал ее в двух кварталах отсюда. Дать номер?

Мы сидим за небольшим столом в гостиной. Сзади меня находится телевизор, за которым располагается мир. Он живет в пыльном окне за темными шторами.

Иногда, когда нам бывает скучно, мы приглашаем гостей. За последние три года Гарри и его супруга побывали у нас около сорока раз, и каждый визит они приносят печенье, а мы заказываем еду с доставкой на дом. У кого есть время, чтобы готовить? Тем более, в постоянных перелетах и передачах мы совершенно разучились это делать. Организм привык потреблять, и эта привычка стала частью нашей удивительной жизни.

- А мы вчера были у врача – продолжает Гарри.

Молли слегка оживает. Ее глаза наполняются светом лампы, что, подобно НЛО, кружится в центре бежевого потолка. Она готова слушать. Расскажи нам Гарри.

Гарри смотрит на свою супругу. Ее молодая кожа искрится в отливе белых обоев с золотистыми узорами, что напоминают мне волны. Ее бархатная кожа так невинна в этом свете, что на секунду я думаю о чистоте, и почему Бог не может ей помочь. Она делает глоток вина, капля которого зависает в уголке ее рта, сливаясь с вишневой помадой на тонких губах. Ее длинные волосы смущают Молли. Они наполнены молодым черным блеском. Иногда, мы с ней остаемся наедине, и я понимаю ее намеки. Сони около двадцати пяти, и разница в десять лет между ней и мужем убивает в ее душе интерес. Им больше не о чем говорить ни в социуме, ни в постели.

- Возможно, у нас получится сделать ребенка. Понимаете, у Сони хорошие анализы, а мне прописали таблетки – Гарри улыбается, в его глазах блестит радость.

Он смотрит поочередно на каждого из нас. В его глазах появляются и растворяются я, Молли, Соня. Он ждет в нас поддержку, но я могу дать только холод.

На темных волосах Гарри я вижу седые участки. В его глазах больше нет юности, он вырос, либо просто научился убивать в себе мечты. Лишь разговоры о детях придают серости его глаз некий лучик света, эпизод добра. Вязанный свитер, который ему, видимо, подарила мама, и морщинистое грубое лицо. Он часто курит трубку, поэтому они болтают с Молли на балконе, пока я остаюсь с Соней.

Молли тоже курит, но очень редко. Иногда, мне кажется, что она специально уводит Гарри.

Меня немного возбуждает откровенный разрез футболки Сони, в котором виднеется упругая молодая грудь, не потрепанная болезнью.

- Поздравляю – Молли улыбается.

- Да, Гарри, прими наши искренние поздравления. То есть, вы отказались от идеи усыновления?

- Нет. Ни в коем случае – отвечает Соня.

Она говорит, потому что именно я это спросил. Мне нравится ее голос. Он чем-то напоминает мне о Молли.

- Это всего лишь призрачный шанс, Гарри. Мы бы уже давно усыновили ребенка, если бы не волокита с бумагами и документами. Понимаешь? Нам необходимо заполнить сотни бланков, пройти тысячи проверок. Комиссии, прошлое. Они ведь проверяют все. Конечно, я давно уже дала свое согласие на усыновление – продолжает Соня – но проблема в том, что осуществить подобное очень сложно. Понимаешь?

Она обращается именно ко мне.

- Понимаю. Это та еще процедура – отвечаю я.

Я чувствую, как Молли просит меня помочь им. Быть может, они согласятся собрать своего сына по кусочкам других детей? Что я должен сделать, Молли? Неужели я вправе разрушить их хрупкий мир, построенный на восприятии естественной цепи. Мои признания превратят меня в чудовище в глазах Гарри. Мне стоит поведать о том, что усыновление ребенка вполне реальная операция, если у тебя есть нужная сумма плюс мои двадцать пять процентов, оплачиваемый отель и еда. Большинство детей, пропавших без вести, импортируют на рынок "товара", остальных под хирургический нож. Вполне вероятно, что лишь треть всей суммы получают любящих отцов и матерей. Поддельные документы, фиктивное оформление, и вот – получите свой заказ. Маленький Фрэнк нашел себе маму и папу. Он мог обрести проституцию, снятся в порно, но Бог благосклонен к нему. Он дарует желание единице из тысячи.

- Но, нет ничего невозможного. Ведь так? – спрашиваю я, одаривая гостей лучезарной улыбкой – К тому же, вы заслуживаете счастья. Я так думаю.

- Спасибо – Соня смущенно улыбается.

- Мы очень ценим вашу поддержку – вмешивается Гарри – Молли, ты чего такая молчаливая?

Сзади Гарри наш уютный клетчатый диван, который напоминает шахматную доску. На нем мило резвятся дети, когда я просыпаюсь после очередной поставки. Они прыгают, а земля из их ртов валится грязными комками. Они смеются и стонут от боли. Вот бы Гарри увидел мой мир.

Я перевожу взгляд на Молли.

- Нет. Я просто задумалась. Не хочешь выйти покурить?

Она вновь оставляет меня наедине с Соней.

Молли, Гарри – мертвец и обычный человек. На нашем балконе рождается мифология. И если Молли мертва уже, то Гарри еще необходимо умереть.

- Что будешь делать, когда ее не станет? – спрашивает Соня.

- Перееду. Мне незачем здесь оставаться, если ее не станет – я немного опускаю взгляд – когда ее не станет.

Человеку нужна надежда. Даже когда он ее потерял, человек ищет, либо она находит его сама. В неловком миге слов я сохраняю трепетность и вероятность ее жизни, пока Молли и Гарри разговаривают на балконе, обсуждают детей и вчерашний теннисный матч.

- А я? – Соня застенчиво улыбается.

Она знает, что я уже давно понял ее намеки. Иногда мне кажется, что она не прочь даже переспать со мной. Соня молода, и я вижу наивность в ее глазах. Эту детскую радость, что пронизывает смех, она готова преподнести мне ее похотью в постели.

Я чувствую прикосновение ее ноги под столом.

- Знаешь, нам с тобой надо поговорить – выдавливаю я.

- О чем?

- Обо всем, что происходит.

- Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь – она подмигивает и прикусывает нижнюю губу.

Я вижу, как вино скользит по вишневой помаде.

- Ты знаешь – настаиваю я.

- Это всего лишь шутки. Брось ты – Соня вновь улыбается.

И все же они заслуживают счастья.

На секунду я задумываюсь о том, сколько стоит собрать нового ребенка при покупке комплектующих деталей. Почему, когда Молли просит меня о помощи, я не могу найти вескую причину отказать ей. Но всякий раз откладываю разговор.

- О чем болтаете? – Гарри садится за стол, и от него разит табаком.

Этот вопрос повисает внутри моей головы, словно на хирургическом столе. Мой разум разделяет его на мелкие линии, чтобы обрести абсолютную истину. О чем мы говорим? О чем говорят люди? Как часто говорят о чем-то?

- Обсуждаем вред табака – отвечает Соня.

Мы разговариваем. Гарри объясняет, как хранить рыболовные снасти, куда лучше отправится на отдых и охоту, где вкусный сироп, и почему аптека на 4-ом углу закрыта. Соня смеется, когда вспоминает шутку, услышанную в детстве. Она рассказывает нам об учебе, Гарри спорит с ней, а после вновь уходит курить. Молли рассказывает им про миры в далеких галактиках, о том, куда пропал кот соседей сверху, о приготовлении пирога. А я? Я молчу, лишь слушая, тем самым потребляя ценность их уроков.

Мы разговариваем о смерти, жизни. Потом мы вновь смеемся, пока вино меняет сознание, создавая в нем изящную легкость.

Я стараюсь существовать, словно меня взорвали, и мои конечности упали на разные континенты. И в этот миг я обнимаю планету, словно вновь становлюсь с ней единым целым. Именно так я могу существовать в мире, где люди за обеденным столом обсуждают смерти и трагедии, а после весело смеются.

- Массовые смерти – это уже клеймо нашего века – Гарри выдвигает очередную теорию – даже в прессе слишком много внимания уделяется именно такой смерти. Людям уже не интересно, когда уходит один человек, если он, конечно, не звезда мирового масштаба. Поколению подавай зрелищность. Они уже давно устали от одноразовой смерти. Газетчики берут каждый случай и делают из него культ, раздувая тему.

- Я бы поспорил.

- Почему? – удивляется Гарри.

- Есть множество примеров того, как массовые смерти даже не выходили в эфир. Допустим, когда в пригороде Лондона 52 азиата из 60 задохнулись в фургоне, в котором водитель забыл включить вентиляцию. Они задохнулись, словно животные, без шансов.

- Откуда ты знаешь? – спрашивает Соня.

- Мой хороший знакомый в газете рассказал об этом. Знаешь, что сделало правительство, Гарри? Они просто промолчали. По-твоему, массовая смерть все еще новинка? Понимаешь, чтобы скрыть нелегальную торговлю людьми, правительство любой страны готово закрыть выход информации, которая столь же бесчеловечна, как маленькие органы, которые продаются в Европу.

В комнате повисло молчание. Я смотрю на настенные часы, где стрелки чертят циферблат. Я позволяю им обдумать мои слова, пока это разрешает ситуация, но Гарри и Соня молчат, и это молчание раздается белым флагом капитуляции в моем воображении.

Еще секунда, и Молли говорит. Она рассказывает о том, как сосед с первого этажа выгуливает свою огромную собаку, которая катает его сына. Мы смеемся, забыв о 52 азиатах, что задохнулись в фургоне, подобно скоту. Мы улыбаемся, обсуждаем то, как Кливленд выиграл у Сакраменто, как цветы распускаются весной. Стрелки циферблата ползут вперед, пока мы стареем на минуты.

Гарри рассказывает о табаке. Соня шепчет о доме и воспоминаниях из детства. Мы улыбаемся и смеемся, пока Молли не закрывает дверь. По ту сторону остались Гарри и Соня, а мы здесь, в оттепели собственной квартиры.

- Ты нравишься этой суке – произносит Молли, падая на клеточный диван, на котором я ожидаю ее, подобно космонавту в открытом пространстве галактики.

- Знаю – коротко отвечаю я – наконец-то, они ушли. Я устал притворяться.

- Мне жалко их – продолжает Молли.

- Почему?

- Ты видел желание в их глазах иметь детей? Ты видел смерть между ними? Думаешь, они действительно все так же живы друг к другу? Разница приводит к уничтожению воздуха между душами. Они хотят завести ребенка, чтобы вновь вспыхнула страсть, но ее больше не будет.

Я откидываюсь на спинку дивана, закрывая свои усталые глаза.

- Что же им может помочь?

- Например, смена партнеров – уверенно говорит Молли, укладываясь на моей груди – либо ребенок. В любом случае, только ты способен помочь им. Пообещай мне вот что, когда меня не станет, помоги им, переспи с ней в нашей спальне и собери им ребенка.

Я молчу, словно проглотил тысячу свинцовых пуль, будто сам стал тем ребенком с забитым землей ртом.

- Ведь, они заслужили счастье – не успокаивается Молли – Посмотри на них. Ты обязан помочь им. Обещай, что сделаешь все для этого?

- Обещаю – я прижимаю Молли к себе.

Мне кажется, что я чувствую, как бьются наши сердца. Я готов прочувствовать каждый сантиметр пыльной старой кожи, чтобы на секунду воссоединить усталые души. Желание вскрыть ее грудную клетку – возможность стать ближе на одно мгновение, пока она не умрет.

- Когда тебе уезжать? – спрашивает Молли, закрывая свои глаза.

- Завтра утром. Сначала в Литву, после в Мадрид. Ты не поедешь со мной?

- Нет. Доктор сказал провести эту неделю в постели. Мне вредны перелеты и поездки сейчас – Молли вжимается в мою грудь, словно хочет жить под гладкими ребрами, проникая в легкие, наполняя их собой.

- Значит, ты вновь оставишь меня одного? Меня опять не пустят в отель?

- Я буду думать о тебе – тихо шепчет Молли, и эти слова проникают в мои вены, подменяя собой черную кровь.

Я думаю о новом дне, который создан не для нас. Ведь, в нем мы останемся в разных квартирах, и легкий снег создаст узоры лишь для каждого из нас. Наша совокупность жива в сегодня, но умрет в счастливом послезавтра.

- Расскажи мне о мире, Молли – мои ресницы обнимают друг друга, пока веки замирают в поцелуе.

- Когда появятся подснежники, в тот момент, пока солнце топит снег, две птицы ищут тепло. Лед таит на их крыльях. Ты никогда не видел столь прекрасных птиц. Возможно, не увидишь, но главное верить, что они существуют и ищут тепло.

Мое изображение рисует гнилые метастазы на детских телах, из которых вылетают две птицы с длинными хвостами. Они окрашены сапфировым блеском, выведены на иконах в маленьких церквях. Птицы поднимаются к небу, где солнце палит им глаза, и снова падают вниз, чтобы коснуться океана.

- Серди весеннего хвойного леса, под пеленой облаков, они ищут приют, где тепло, где их души смогут существовать или даже жить. Иногда, они теряют высоту, и их крылья принимают на себя грязь пошлого мира. Птицы поют и теснятся в небе, ведь даже там им слишком мало места. Все это стало сном, а птицы умерли в забеге серых лет. Поэтому, когда появятся подснежники, в тот момент, пока солнце топит снег, две птицы останутся мертвы, но их души все так же ищут тепло.

Я представляю, как они падают вниз, разбиваясь о черную землю, чтобы остаться в ней навсегда, как память, либо искусство, как величество или шедевр. Совместная смерть красивых птиц – безумие моей больной любви, и в этом смысле я обретаю символизм, как и смирение.

- Станешь моей птицей? – тихо спрашивает Молли, а я уже не могу ей ответить.

Я молчу. Мой сон пленил великолепием сознание, хотя Молли знает ответ. Я приготовился к мертвым детям, что ожидают моего пробуждения. Без этих кошмаров я сам уже не тот. Мой взгляд, подобно объективу камеры, забирает в свой фокус двух птиц, что кружат над местом, где парами однажды умерли. Они кричат и стараются вспомнить прошлое, пока оперения сжигаются лучами солнца. И в этом сне я вижу Молли и себя, будто наблюдаю со стороны Бога. Я так хочу сжалиться над ними, даровав не только жизнь, но и совместную старость. Касаясь птиц мягкими ладонями, мой белый свет излечит ее раны. На секунду я хочу вырваться из лап сна, но он приходит водопадом, оставляя меня на дне глубокой реки. Я задыхаюсь, Молли. Я задыхаюсь в тебе. И этот вечер остается обрывком памяти, пока наше единство умирает в счастливом послезавтра.

Я просыпаюсь и мне страшно.

Где маленький Освальд? Где Сэм? Куда пропала семилетняя Кристина, чье сердце вырвали врачи?

Это утро имеет серость в своей палитре нового рывка, длинной в 24 часа.

Я просыпаюсь, и я один. На клеточном диване мое сознание старается лишь обрести покой, пока сердце рвется от волнения за Билли, Макса, Маргариту, чьи органы блуждают по Европе, ходят в школы и детские сады, получают грамоты и позволяют жизни существовать.

Где они?

Я поднимаюсь с постели. Меня слегка ведет вправо, и я задерживаюсь рукой на спинке дивана. Мои пальцы врастают в материал черной клетки и продолжаются на белом поле.

Где Молли?

Я смотрю на часы. Стрелки плывут в моих глазах, превращаясь в трупный туман, который оседает запахом пороха после военных действий. И в этом тумане я совсем потерян, сбит с координата нашей уютной квартирки в Стокгольме, одинок в бесконечности, из которой пропадает материя. Ее заменяет пустота. Я в этой пустоте, готовый ехать за очередным товаром, дабы доставить его на рынок сбыта.

Надо узнать, где дети и Молли.

Пробираясь сквозь туман с запахом насилия и пороха, я узнаю фигурную арку нашей спальни. Резанные узоры, которые застилает пелена моего разума. Я проваливаюсь внутрь, словно в большое пушистое облако, пропитанное слезами ангелов.

Она здесь, так жива в своем сне. Я вижу, как Молли лежит на тумане, словно спальня стала фотографией, сделанной в раю. Она так крепко спит, и на ее устах я наблюдаю улыбку. Мне нравится хранить ее сон. На потолке я вижу звезды и добрый взгляд Бога. Он следит за тем, чтобы люди не прервали ее сновидений – этот звонкий шум за окнами, крики соседей и громкая музыка. Здесь вакуум, в котором мы поглощены.

Я подхожу ближе и целую ее сухие губы. Молли отворачивается.

Мне кажется, что Бог готов размазать меня, словно грязь, лишь за то, что я прикоснулся к ней. Иначе, увы, не могу. Каждый раз, покидая нашу уютную квартирку в Стокгольме, когда Молли еще спит, я представляю этот миг последним. Что я сказал? Что не успел произнести? Я говорю о любви к ней – шепотом, нежно – о мелодии нашего танца, о поступках, за которые мне до сих пор стыдно. Я знаю, что Молли простит меня.

Целую ее щеку и ухожу, пока облака проваливаются, исчезают, аккуратно спуская ее на Землю, на мягкую кровать в нашей уютной квартирке.

- Люблю тебя – шепотом произношу я, закрывая входную дверь.

Где дети?

Я спускаюсь по лестнице, касаюсь бежевых стен и слышу маленькие шажки. Освальд в кровавой рубашке, Роберт, украшенный шрамами на лице, в котором больше нет глаз. Они понадобились восьмилетней Алисе, чтобы видеть этот большой прекрасный мир.

Призраки детей спускаются за мной, садятся в такси, едут в аэропорт. Я обретаю их в пути, забирая с остановок, парков, аллей. Они со мной, и я снова спокоен. Мы занимаем места в салоне, поднимаемся к Богу, и я передаю их ему, чтобы вновь упасть на землю в поисках собственных кошмаров. Их души теперь твои. Обреки их на любовь и нареки своими детьми.

6.

Февраль, и снег растаял в этот день.

Я слышу, как комки грязной кладбищенской земли падают на деревянную крышку гроба.

Спи крепко, Молли.

Февраль, и тонкие линии льда застывают на дороге, несмотря на яркое солнце, которое еще не греет небо.

Это случилось в тот момент, когда маленькая Таира получила костный мозг Лизы. Молли не стало, когда жизнь меняла свой путь, продлеваясь в телах других, менее мертвых, детей. В миг, когда Бог отводит глаза от Земли, она умерла.

Спи крепко, Молли.

Вернувшись из аэропорта, продлив пульс конопатого Стефана по средствам почки маленького Томаса, я обнаружил Молли у окна. Ее холодные глаза смотрели в серость неба, откуда сыпались гроздья дождя, которые старались замаскировать побег, чтобы я не смог больше обрести наши души. Молли исчезла под музыку природы, пропала с моего радара под спешку людей. И мне показалось, будто Бог скрыл ее, чтобы я не искал, терялся в не тех путях, а после умирал в аду, заблудший и сломленный, словно стебель сапфирового цветка под натиском ветра. Я нашел ее в мягком кресле с грубой кожей рук. Вены отдавали черным цветом, ее лицо стало синим, а губы сухими. Я видел, как Молли умерла, но все еще верил, что она просто спит.

Спи крепко, Молли.

Февраль, и солнце освещает мир кладбищенского кадра.

Вместе с Молли умер и я. Мне так казалось. Какая-то часть меня, что до сих пор держала во мне душу, человека, теперь сбежала по следу Молли, скрылась за свинцовыми тучами того дня, и Бог принял ее. Он примет всех нас.

Она смотрела в окно, и мне казалось, что стаи невиданных птиц и мошек вырываются из ее легких, пробивая грудную клетку, разрывая мой взгляд прямо в полете, уничтожив шансы обрести Молли вновь. Она обещала ждать меня там.

Спи крепко, Молли.

Я сидел у ее ног и обнимал кисти рук. Я так много не успел сказать. Теперь ты меня слышишь? Ее ледяные глаза потеряли жизнь, оставив меня одного, изымая частички человека, подобно детским органам, чтобы они существовали и продлевались в иных, более человечных, людях. А я? Я сидел на полу и вдыхал аромат ее духов, сладкий привкус розовой помады и темноту черных теней. Молли умирала красивой, а меня даже не было рядом, чтобы заморозить этот миг в ореоле фотоаппарата. Мы любили снимать жизнь, мы дрожали от желания оставить момент смерти. Этот контраст, словно Инь и Ян, соединились в Молли, в ее ледяных глазах и синей коже.

Черная крышка гроба с изящной гравировкой скрылась под пластом холодной кладбищенской земли. Два усталых могильщика приклонили свои головы, дав мне понять, что они закончили. Высокие с грязными руками, они хотели бы улыбнуться, но на кладбище это не принято. В основном, сюда приходят грустить, плакать и раскрывать секреты, говорить о том, чего никому больше не скажешь.

Я закрываю глаза – могильщики исчезают в лучах солнца, которые игриво отражаются от крестов и надгробий. Две высоких тени с лопатами, силуэты людей жизнерадостных, отдаленные звуки машин.

Я просидел около Молли два часа перед тем, как вызвать все необходимые службы. Мы говорили о юге, о том, как здорово быть птицей, о босоногой рыжей девчонке, о маленьких органах в телах других детей. Я говорил, а она молчала, но в этом молчании было столько смирения и понимания, сколько не показывают на государственных каналах. Я прошу у нее прощения, целую холодные руки и обещаю найти ее в райских просторах. Даже Бог не способен помешать мне.

Реальность снова вырывает из памяти криками черного ворона, который навис тенью над моей головой, одаривая мелкой серостью и тоской. В один момент он закрывает собой солнце, и я могу плакать, перестать сдерживать свою слабость. Они больше не видят меня. Пристальный взгляд из-за космоса и звезд больше не наблюдает за мной, и я имею право плакать. Слеза стекает по моей щеке, и ворон уносится ввысь, озаряя меня солнцем, оставляя за собой лишь истошный крик, который звенит по кладбищу, отражаясь от крестов и белых надгробий хриплым эхом.

Я помню тот день до мельчайших деталей. Слишком шумный крик Сони, через чур сладкий аромат в подъезде нашего дома, очень холодная ручка входной двери. Я думал, что сама планета изменилась в эту секунду, но Молли умерла, и мир вновь вернулся к привычному виду. Снова куда-то спешили люди, ароматом гниения наполнялся воздух, а я обнимал ее колени и кисти рук, желая остановить время. На сухих губах я обретал смысл поцелуя, тонкие нотки Венеции. Я слышал, что где-то есть человек, который создан для другого человека. Эта удивительная схожесть между ними. Так случилось, что мой человек сидел в кресле, в ее глазах я видел весну, а сердце уже не стучало в такт крупицам дождя.

Молли Симпсон.

Она хотела жить, и жизнь была одна.

Я читаю буквы, и они плывут перед глазами, пока солнце освещает мир, но не греет его. Они пляшут на черном кресте с узорами. Я бросаю красную розу, и она падает на свежую землю. Молли просила похоронить ее под солнцем, она просила приносить ей цветы, она просила жить.

Разряд болезненных уколов проходит вдоль позвоночника, концентрируясь в районе сердца, чтобы выжигать его дотла. Мне, почему-то, стало плевать на ангелов, на милых поэтесс на облаках, на юность морщин и старость молодости, на бесконечность и дату смерти. Плевать на все. Я чувствую лишь боль, но если чувствую ее, то значит еще жив. Я помню это со слов Молли, которая проверяла свою жизнь мелкими иголками и угольками сигарет. Эти едва заметные шрамы на ее коже.

Боже, как же я одинок сейчас. Опустошен. Подавлен.

Я хочу, чтобы она вернулась! Я желаю раскопать ее могилу и унести Молли в закат. Давай, забери ее тело из моих измученных рук! Поглоти ее душу из моего грязного сердца! Отними ее минуты из часов, что остались у меня для памяти.

Забери ее к себе, не скрываясь за маской болезни!

Я делаю вдох, и мои легкие наполняются свежим кладбищенским воздухом.

Спи крепко, Молли.

Я хочу попасть на Сюртсей. Я хочу остаться один, пока океан медленно поедает территорию, чтобы потом он съел и меня. Я хочу захлебнуться пеной, чтобы чистым войти в рай, обнять Молли и сгореть под огненным солнцем. Пусть от нас останется лишь пепел, который развеет космос, и мы прилипнем к звездам, словно косметическая маска. Нам не изменить созвездия, но я верю, что мы способны стать их частью. Над нами пустота, а внизу целая планета, населенная людьми, которые все еще спешат.

Где-то вдалеке я слышу тихий плач. Он отпугивает мои фантазии. Очередной траур очередного дня. А я один. Соня не переносит кладбища, а Гарри остался на работе. Никто не хочет видеть чужих слез, но я и не плачу. Молли не хотела, чтобы я рыдал в этот день. Еще одно обещание, которое я желаю сдержать.

Час, за ним еще один. Я, подобно вековому дереву, врос в землю рядом с ее могилой. Моя тень падает на черный крест и желтый песок. Этот контраст февральского дня, моей черноты становится определяющим звеном жизни.

Вся судьба разбилась на момент "до" и "после". Завтра я должен быть в Париже, чтобы забрать костный мозг Патриции и перевезти его в Будапешт. Местная операция для маленькой Фелисити. Во вторник я лечу в Токио, чтобы отобрать приемлемые части тела Фудзи и раздать их в детские приюты, продлить несколько жизней, пока его отец холодно подписывает бумаги. Жизнь меняет вектор, и я должен присутствовать в Йоркшире в марте, чтобы посмотреть, как выросла Кэтрин, в которой живет маленький Адольф. Так же надо забрать очередной контейнер с детским конструктором и вновь сыграть в Бога, раздарив жизнь двухлетним младенцам. Жизнь продолжает свой ход. Жизнь без Молли. А вместе с ней умер и я. В моем организме сдохли последние частицы человека. Теперь плевать. На все плевать.

- Почему ты мне не сказала, что готова сбежать? – тихо спрашиваю я, пока по кладбищу разносится крик женщины.

Я перевожу взгляд на небольшой гробик через восемь могилок от нас.

Толпа людей в черных платьях и костюмах, словно стая громких воронов, что-то молчат в собственном хаосе своего молчания. Я вижу траур на их уставших лицах.

- Сынок! Проснись! – седая женщина в черном платке стоит на коленях около коричневого лакированного гроба, касаясь руками маленького синего лица.

Я едва разбираю черты. Лицо ребенка. Мальчик. Семь-восемь лет. На его щеке виднеется взбухший шрам, который проходит от уголка губ до самого уха. Он все еще закреплен металлическими скобами, чтобы не разошелся, не остановил сердце матери. Бог, сжалься над ней и пошли ей инфаркт, чтобы прямой укол адреналина не пробудил ее сознание.

Сколько денег они зарывают в землю? И в этот момент приходит понимание того, что я опустел. Во мне не осталось человечности, не говоря уже о доброте.

Мертвый банк, который сможет обеспечить жизнью тысячи людей.

Я думаю о том, что пора делать визитки.

Компания "Конструктор счастья".

Разберем вашего ребенка быстро, качественно, без посредников.

Возможна не только продажа, но и приобретение детей и их комплектующих.

Компания "Конструктор счастья" - выбор успешного предпринимателя. Ведь уже не первый год мы помогаем людям в оформлении документов на усыновление, удочерение, в выборе наиболее качественного органа, в организации мест для операций разного типа.

Компания "Конструктор счастья" - собери счастье своими руками.

- Сынок, прошу, проснись! – она обнимает его лицо, пока чьи-то холодные руки тянут за плечи, позволяя могильщикам опустить гробик в землю.

И снова, глухие удары земли, в которых я возвращаюсь в прошлое, двумя часами ранее, и провожаю Молли в райские сады. Прими ее, подари ей комнату с видом на лазурный берег. Она любит шелковое белье и перьевые подушки, завтрак в постель и балкон, чтобы на нем можно было курить. Ты же разрешишь ей курить?

Я поднимаю глаза к небу, пока лучи солнца врываются в ореол зрачка.

Она любит красное французское вино, швейцарский сыр с налетом плесени, тихую романтическую музыку и наброски Микеланджело. Окружи ее искусством и уютом, скажи, что я скоро приду, либо забери меня сейчас. Запиши и то, что она хотела жить жизнью счастливых, уютных и милых людей. Ей нравится ночь и Луна. Позволь Молли не спать ночами и смотреть в окно, искать меня в самолетах, которые ласкают облака, утопать в анимации рисованной судьбы. Быть может, ты разрешишь ей мечтать о нашей встрече. Ты разрешишь, и я прощу тебя. Я прощу всех вас.

Люди, что были за восемь могилок от нас, исчезли. Свежая земля и под ней около миллиона долларов. Они ушли, унося за собой траур, возвращая мне одинокое спокойствие. Солнце меняет траекторию в небе, и я понимаю, что мне тоже пора.

- Прости меня и спи крепко, Молли – шепотом произношу я и отвожу свой взгляд от черного креста со знакомой гравировкой.

Молли Симпсон.

Она хотела жить, и жизнь была одна.

Я прохожу мимо могил, и в них я вижу деньги среди трупов и червей. Кожаные лица сгнили в эпизодах после смерти. Лишь куча костюмов, набитых деньгами. В этом я вижу некий символ, пока мои глаза не застревают в надписи на белом камне восьмью могилками дальше от Молли.

Торджер Стивенсон.

Мы надеемся, что увидим тебя на облаках.

С любовью, мама.

Семилетний мальчик, что призван пополнить армию ангельских войск. Перед глазами всплывает шрам на его щеке, синий оттенок лица. И в этом беспорядке во мне нет больше скорби. Мне интересно, как он погиб. Возможно, я имел шанс его спасти. Спасти ту женщину, которую уводили от могилы, стараясь унять ее боль. Спасти частичку мира, его прекрасный цветок. Быть может, чтобы спасти все это, хватило бы смерти шестилетней Луизы. Такова задумка Бога, в которой смерть порождает несколько жизней.

Я прохожу мимо, и во мне исчезают мысли. Под лучами яркого солнца мои ноги несут меня прочь от памяти, от траура. По узкой дорожке я медленно блуждаю среди могил, стараясь насытиться этим спокойствием. Здесь так тихо, словно я проникаю в космический вакуум, оставаясь размытым пятном молока, сравнивая себя с величием звезд. Мои легкие полны мрачного воздуха, такого свежего, окутанного хвоей. Впервые за долгое время я чувствую себя чем-то значимым, блуждая среди лучей солнца и могилок больших людей и людей поменьше. Кладбище приносит покой в мою душу, от которой остались лишь мелкие механизмы, но и они уже окисляются. Среди гравировок и размытых черных крестов, что чередуются с белыми надгробными плитами, я читаю надписи на французском, немецком, английском. Слова великих людей, либо свободный полет мысли скорбящего. Тысячи разносторонних цитат, сотни красивых метафор. И это все сводится к смерти, к концу изначального пути. Так много слов – так мало смыла. Среди полотна скрытых посланий, я остаюсь один, стараясь побороть испуг от смерти человечности во мне.

Я делаю шаг, еще один, чтобы очутиться в пыльном городе, где правит февраль, забыть простой вначале дня, оторваться от одиночества и серости и раствориться в бесконечном потоке железных машин. Мне умереть физически не страшно, мне страшно было умереть морально. Но теперь, когда ее не стало, я больше не боюсь насмешек мира, я стал подобием людей и механизмом в серых днях.

Я делаю шаг и растворяюсь в них.

Я наполняю мир, в котором люди ждут автобус и такси, остатки собственной души, словно у самой смерти, просят меня идти, не уезжать в металлических гробах, не сталкиваться взглядами с другими мертвыми людьми. Мне надо идти. Я сворачиваю вправо и проваливаюсь в узком тротуаре, зажатом между асфальтом и белой стеной кладбища. Я даже ощущаю свежесть. Теперь, когда мои рецепторы работают со стороны этого мира, вся гармония и одиночество являются добавками, не более того. Это теперь не курица для супа, скорее зелень и морковка. Понимаешь? Я чувствую касания моего одиночества, но город слишком притягателен в собственной серости. И только сейчас мой разум обретает смысл. Ведь, если мертв я, то мои глаза слишком серые, чтобы отличать цвета. Я вижу лишь черно-белое кино с тусклыми алыми вывесками, а, как известно, – черно-белые фильмы часто печальны.

Сквозь высокую арку, разлетаясь внутри нее на тысячи молекул, я вновь цел на выходе. Теряя кожные покровы, я стараюсь сохранить остаток человечности в самом себе. Ускоряя шаг, обрекаю вселенную на мое преследование. Давай, пробирайся за мной сквозь голые ветки деревьев, сквозь сжатый атмосферой воздух, сквозь купола высоких церквей и крыши домов. Я буду менять свои тропы, чтобы нам было интересно. Ведь так поступают беглецы?

Мир получает серость. В моих глазах тускнеет свет, и я понимаю, что во мне не осталось человека.

Чем дальше меня уносит от маленьких могилок, тем больше разрастается кладбище моей души. Сотни личностей, которыми я мечтал стать в детстве, медленно уходят под холодную землю, сохраняя в себе воспоминания и мои детские грезы.

Улица тускнеет, а я вспоминаю то, кем хотел стать. Я в зале суда, на большом корабле, либо подводной лодке, в облаках рассекаю крыльями космос, тушу пожары и спасаю жизни в машине скорой помощи. Улица теряет оттенок, и я вспоминаю футбольную форму, языки мира, последнюю остановленную шайбу на чемпионате Европы по хоккею, вкусные торты и улыбки в моем офисе частного детектива. Я хотел стать миром, наполнить его собою до краев и провалиться в космос в белом скафандре. Я мечтал быть каждой частью этого механизма, а в итоге стал никем.

Яркие вывески ресторанов и баров более не режут мои глаза, не врываются блеском в зрачки, не ласкают радужку своими поцелуями. Мир изменился, и в нем умирает добро и цвет. Я хочу, чтобы великолепие красок задержалось на секунду, но не успеваю открыть рот, дабы вдохнуть свежего воздуха, как картина принимает черно-белые тона.

Я помню, как любил животных и хотел помогать им, мечтал добывать золото в узких шахтах, умирать под колесами машин и от наркотических выходов. Я мечтал, а значит, был жив в тот момент. Теперь? Я перестал мечтать и питать иллюзии. Циничен? Я бы назвал себя реалистом.

Быть может, когда солнце потухнет на небе, я смогу вновь полюбить, с рассветом нового дня у меня появятся силы, чтобы мечтать. Быть может.

Я смотрю на светофор, желая понять, какой горит свет. Ведь, в серости мира я чувствую себя собакой.

Я делаю шаг, когда каблуки высокой женщины за два человека от меня ступают на пешеходный переход. Это происходит интуитивно, словно я сливаюсь со стадом, но способен выделиться собственной каплей уникальности, ускорив свой временной цикл. Женщина идет впереди, пока мои легкие принимают аромат ее приторных духов.

Я хотел быть политиком, детективом, серийным убийцей, дантистом и антихристом. Мое сознание крошилось на тысячи маленьких ролей, будто внутри меня вырастал кинотеатр на пять сотен мест. Теперь эти роли в холодной земле на дне моей души, под перегноем того, что от нее осталось. Я принесу цветы к их надгробиям, чтобы согреть живой природой, пока мысли разрушены, словно Помпея.

Вдоль высоких кленов и елей, мое сознание старается найти небольшой промежуток воздуха, в котором я смогу зависнуть на несколько секунд, чтобы вновь обрести покой. Мне нужна лишь одна минута в одиночестве и ароматном запахе свободы. Я был свободен под навесом черных ворон, среди молчаливых людей и людей поменьше, между кладбищенской землей и райскими садами. Вернуть мои палаты в далеком поднебесье. Мысли вновь приходят в голову, чтобы стать ореолом некой святости и терпимости.

Пыльный автобус, в который проникают серые лучи солнца. Они ласкают лица людей, гладят их грубую кожу, врываясь в глаза, где нет жизни. Мягкое кресло принимает мое уставшее тело. Я утопаю в нем, словно проваливаюсь в морскую пену, пока чайки кричат над моей головой. Воспоминания уносят меня в порты, откуда корабли начинаю свой путь, чтобы отдать себя во владения Посейдона. Он примет их, дабы спустить моряков в царство Аида.

Планета все еще дышит, но продолжает убивать мечты детей, которые однажды проснулись взрослыми. У больших людей нет времени мечтать. Душный офис, объятия семьи, отчужденные взгляды коллег – это есть предел больших людей. Финансовые отношения, покупка и продажа, килограмм апельсин на детский праздник, бензин для автомобиля, крахмал и плата за коммунальные услуги – это есть реальность и знак взросления. В этом я могу путаться, теряться, но так и не пойму суть.

За окном автобуса мелькают вывески, шумят голые деревья, проезжают косяки машин, искрясь на солнце, подобно чешуе рыб. Только их отблески совершенно другие. Нет, я помню, как сверкает море, когда стоишь у его берега. Этот яркий блеск проникает под самые облака, чтобы радовать небесных жителей и горожан поднебесья. Только искры проезжающих машин теперь другие – такие серые, одинокие, печальные. Они дополняют мой личный мир, в котором умерла душа, как ребенок через восемь могилок от нас.

Я хочу вернуться в детство, чтобы не существовать, а жить. Воспоминания о шалаше, о позднем ужине, о том, как мама ругается в окно, чтобы я поторапливался. Я хочу вернуться в детство, чтобы в нем умереть. Пусть мне стукнет десять, и меня разберут на детали, чтобы продлить жизнь других детей, дать им шанс существовать в мире взрослой безыдейности. Я хочу вновь стать ребенком, чтобы жить, чтобы просто жить.

Салон автобуса наполняют и покидают люди. Я вспоминаю о Молли, и меня тошнит. Мы так хотели быть молодыми в общественном транспорте, среди взрослых и их детей. На секунду мне кажется, что она здесь, спит на моем плече, пока наш автобус трансформируется в самолет, либо живой организм, способный паразитировать на эмоциях, что потеряли люди.

Я смотрю в окно и вижу серые аллеи. Черные вороны взлетают к небу, оставляя на земле лишь мелкие следы, пока воздух разрезает их оперения. Он оставляет запах дождя, аромат надежды и легкую синтетику мечты.

Остановка, за ней еще одна. Я не успеваю принять свое одиночество и вываливаюсь в объятия моей планеты. Передо мной люди разных размеров и разной степени смерти. Они толкают меня плечами, сверлят взглядом, даже не подозревая о том, что мне больше не стыдно, тем более не страшно. Трупы не чувствуют позора. Оставьте меня одного в этой вселенной, и я прощу вас, подобно Богу, либо отправлю на верную смерть. Возведи серый храм в мою честь, приводи туда малышей, чтобы они молились моим глазам и просили прощения за грехи, что совершенны не ими, которые создали люди взрослее, мертвые в своих мечтах.

Я прохожу по серому городу, попадая в черно-белый фильм. Подобные картины всегда несут за собой печаль, ибо счастье было удалено, подобно раковой опухоли или почке маленького Альберта. По средствам печальной музыки в титрах, шумных касаний ветра, радость принимает шеей элегантную проволоку в руках безудержной боли. И вот я одинок в черно-белом кино, слишком немом, чтобы мне позволили плакать вслух, но мы привыкли умирать внутрь.

Перед глазами я все еще вижу могилку Молли, крест и несколько фраз.

Молли Симпсон.

Она хотела жить, и жизнь была одна.

Я вспоминаю буквы на крестике через восемь могилок от нас.

Торджер Стивенсон.

Мы надеемся, что увидим тебя на облаках.

С любовью, мама.

Я думаю об этом, стараясь воспроизвести спокойствие и одиночество кладбищенской атмосферы, в которой мой уставший разум принял иллюзию смерти, интерпретировав ее на реальность. За спиной я слышу сотни разговоров и проблем. Купить хлеб, вчерашние новости, увольнение, обвал цен – разговоры обо всем и ни о чем сразу, как бич общества. Я хочу, чтобы они все заткнулись хотя бы на секунду, позволили мне остаться наедине с собственными мыслями, которые душат, словно петля. В этом нежном удушье я обретаю успокоение, ибо умираю не только духовно, но и материально, подобно тому, как горит бумага или крыша соседского дома.

Февральский слоеный воздух, действительно свежий на фоне заводских выбросов, рвет мою нежную аорту, прожигая легкие принципом СПИД`а. Я ускоряю шаг, чтобы избавиться от голосов. Голосовые динамики обступают меня со всех сторон, замыкая в потоке совершенно чужой и ненужной для меня информации.

Еще несколько метров и я останусь совершенно один. Замок входной двери игриво щелкает, и я проваливаюсь в теплоту нашей уютной квартирки в Стокгольме. Иногда, мне кажется, что лишь тишина способна понять меня. Иногда, мне кажется, что это взаимно.

В сплетении смерти город окончательно теряет цвет.

Я проваливаюсь в квартиру, словно зубная паста. Кресло, в котором я обнаружил Молли, все еще стоит у окна. Мне кажется, что я вижу ее призрак, точный для мельчайших молекул. Иллюзия воспроизводит морщины на ее коже, тонкий табачный запах, наше наслаждение и чувства в диапазоне от самого создания до бесконечности. Я упираюсь спиной в дверь и закрываю глаза. В памяти, стараясь скрыться под ее нежными дуновениями, мы все еще вместе – обедаем в небольшом ресторанчике у Эйфелевой башни. Официант говорит по-английски, а я стараюсь придать своему французскому пикантный шарм. Молли смеется. Ей всегда было весело, когда я превращался в ребенка, который старается познать что-то новое. От воспоминаний меня пробивает легкая дрожь.

Впервые за долгое время я вновь улыбаюсь. Почему-то, именно здесь, в нашей уютной квартирке в Стокгольме, я обретаю силы, чтобы существовать без нее.

Я напишу о тебе книгу, сниму самый трогательный фильм, создам забавный мультфильм, оставлю в кадрах композиции художественного творения и перенесу на полотно. Оставить тебя в мире навечно, словно символ, либо надежду. Я буду знать, что в этих аспектах искусства есть ты. Значит, ты бесконечна, подобно галактике или Богу.

Я стараюсь заплакать, но забыл, как это делается. После ее смерти я разучился страдать. Мои чувства мертвы, а разум помещен в кожаный костюм, подобному кибернетическому гибриду. После ее смерти я не выключаю телевизор. Даже сейчас, когда шум города остался за входной дверью, механический голос ведущей новостей твердит о природных запасах, о новом рекорде биатлонистов, о солнечном затмении и подорожании услуг в сфере недвижимости. Она говорит о том, что интересно людям. Ни слова о маленькой Оли, о Магнусе, чье сердечко бьется в груди пятилетнего малыша Томаса. Нет, ни слова о том, что нам не интересно. Так работает телевидение. Так устроена жизнь. Поток потребления настраивается изначально, чтобы выработать лучшую схему того, как оставить в неведении 6 миллиардов человек. Хотите думать о том, как спариваются бобры? Нет? Тогда посмотрите несколько документальных фильмов на этот счет. Что? Сколько маленьких бобрят увидели свет? Вам уже интересно. Принцип слепого потребления.

Я закрываю глаза.

Я представляю, как Молли обнимает меня за плечи и просит о помощи. Я должен помочь маленькой Тамаре найти хрусталики глаз, транспортировать костный мозг Алекса для тела семилетнего Юсупа. Я обязан помочь Соне и ее мужу обрести ребенка. Пусть они соберут его своими руками.

Журнал "Конструктор счастья".

В нашем издании Вы сможете выбрать наиболее подходящие детали для будущего сына, либо дочери.

Богатый ассортимент глаз, почек, сердец не оставит Вас равнодушным.

Журнал "Конструктор счастья" - спрашивайте в магазинах своего города.

На секунду я вновь улыбаюсь. Значит ли это, что я все еще жив?

Не снимая обувь и верхнюю одежду, проникаю в нашу спальню, где Молли лежала на воздушных мягких облаках настолько близко к Богу, что он способен был подарить ей поцелуй, чтобы моя ревность не имела границ.

Журнал "Конструктор счастья".

В нашем издании опытные специалисты расскажут Вам о том, где лучше покупать детали для детей, каким клиникам доверить операцию и как сэкономить на "счастье".

Мнение экспертов, взгляды и отзывы довольных покупателей и продавцов.

Журнал "Конструктор счастья" - спрашивайте в магазинах своего города.

Воспоминания утаскивают меня во сны, где я обретаю покой. Я засыпаю в одежде, чтобы утром вновь увидеть маленького Томаса с разрезанным горлом, Карлу с детской разорванной грудной клеткой. Я засыпаю и думаю о Молли.

В постоянстве моего анабиоза я больше не чувствую боли, либо сожаления. Именно в секунду, когда липкий сон заключает меня в свои объятия, я перестаю сопротивляться кибернетическим изменением моей человеческой сути и обретаю смирение с холодными механизмами внутри меня. Я больше не хочу чувствовать то, о чем некогда мечтал в тихой провинции где-то на окраине Пекина, пока Хунь ждал свежую кровь Ларисы, чья жизнь оборвалась в карточном долге отца. Мы были с Молли, и мой разум желал лишь понять мир, чтобы чувствовать больше, ярче. Теперь во мне нет тех стремлений. Я стараюсь открыть глаза, чтобы наполнить их серостью нашей спальни, но моя болезнь побеждает, и сон проникает в нейроны мозга.

Спи крепко, Молли.

Мне снится то, как она была жива, как мы пили горячий чай в Манчестере, как замерзали под порывами снега в Москве и грелись в лучах наркотического прихода, что накрывает нас в Амстердаме. Ко мне являются люди, чьи лица давно уже стерты, книжные магазины, на полках которых я вижу знакомые издания моей реальности.

Журнал "Конструктор счастья".

Наша компания имеет большой опыт в распространении и приобретении многих компонентов, направленных на поддержание и обеспечения дальнейшей жизни вашего дорогого механизма.

Мы не первый год специализируемся в вопросе продажи комплектующих деталей под модели детей разных марок и фирм, что позволяет нам занимать первое место на рынке торговли комплектующими для вашего ребенка.

Журнал "Конструктор счастья" - спрашивайте в магазинах своего города.

7.

Я открываю глаза в парке Софиеро.

На небольшой зеленой лужайке резвятся мои знакомые дети. Тут Мила с удаленными глазными яблоками старается догнать Бенджамина, чей костный мозг давно изучают в городском медицинском университете. Они бегают друг за другом, пока Тор с открытой грудной клеткой, из которой сочится кровь, не зовет их пить чай в окружении плюшевых кукол.

Я улыбаюсь им. Они улыбаются в ответ.

Легкий ветерок проходит вдоль длиной аллеи, касаясь зеленых листьев на уставших деревьях. Сегодня достаточно тепло, и закрытые почки начинают оживать, чтобы явить миру еще больше кислорода и красоты. Цвета апреля пробуждают в моей голове картинки прошлого, где мы все еще счастливы, где нас не накрыла одинокая смерть в прошлом послезавтра. Апрель пахнет медовым соединением ванили. Деревья шепчутся между собой, словно насмехаясь над моим одиночеством, но я не одинок. У меня есть Мила, чьи глаза превратились в пропасть, Бенджамин, Тор, чье сердце я вижу в открытой грудной клетке. Я не одинок во время пробуждения.

Я улыбаюсь им. Они улыбаются в ответ и исчезают, оставляя за собой лишь память. Побег из моей реальности. Они совершают его вновь, как ошибки неопытного хирурга, и скрываются за облаками, словно следуя за Молли. Иногда мне кажется, что Бог забирает все.

Я вижу замок Софиеро, возведенный в 1864 году. Его отдали Густаву Адольфу в честь свадебного подарка и его невесте Маргарет. После, именно Густав и Маргарет основали вокруг замка парк, который стал произведением искусства. Теперь же сам замок используется в качестве галереи и кафе. Тысячи разноцветных цветов наполняют атмосферу парка Софиеро, возвращая меня в памяти, когда мы были молоды, а Молли была жива. Мы любили приезжать сюда весной, когда еще не было туристов, когда двери только открывались для тех, кто голоден к искусству.

Снова остаюсь один.

Я просыпаюсь от плача на соседней лавочке, изогнутой у основания, что позволяет мне узнать это место. Софиеро. Я просыпаюсь от пронзительного детского плача. Он смешивается с весенним воздухом, сладким запахом цветов, которые чувствуются совершенно иначе в пределах одного из лучших парков Европы. Софиеро.

На соседней лавочке я вижу немолодую женщину лет тридцати. Ее морщинистая кожа растягивается в улыбке, когда кончики пальцев вытирают капли детских слез. Я смотрю сквозь ее одежду, чтобы распознать следы побоев на измученном теле. В основном, так выглядят женщины, которых продают в сексуальное рабство из восточной части Европы в западную. Впавшие щеки говорят мне о голоде и бедноте.

Ребенок плачет громче.

Маленькое тельце, замотанное в грязную тряпку, тяжело дышит и громко визжит, подобно пожарной сирене в больших школах, где убивают свободомыслие. Системе нужна покорность. А добиться покорности можно лишь сократив интерес, создав некие рамки бытия, забрав способность творить и познавать мир запретный.

Я слышу плач маленького ребенка, пока мать старается успокоить его. Ее пальцы касаются кожи, а грязные каштановые волосы падают на плечи, на которых виднеются следы супружеских изъянов.

- Тише. Скоро нам будет хорошо вместе – шепчет девушка, пока я подхожу ближе к ним.

Очередной советник очередного дня. Люди часто рассуждают о том, как необходимо жить другим людям. В этом я вновь обретаю символ.

Ребенок на ее руках замолкает, касаясь губами небольшой бутылочки с прозрачной жидкостью, что отдает запахом алкоголя и яблок. Старый трюк тех, кто выпрашивает милостыню. Секрет успеха людей, которые работают на других людей, более жестоких и циничных. Хочешь, чтобы дитя на твоих руках заткнулось – накачай его дешевой водкой. Тысячи милых попрошаек на улицах больших городов – сеть бизнеса, который приносит несколько миллионов долларов в год. В следующий раз, когда Вы проходите мимо одиноких грязных матерей, подумайте на секунду о том, что вся наигранная боль не больше, чем спектакль, умело поставленный теми, кто способен наживаться на холодных детских щечках, на их мертвых от голода глазах. Если младенца продают не на органы, то будьте уверены, что обнаружите его на руках грязной "матери", которая получает около 20% от общего дохода.

- Можно присесть? – спрашиваю я, когда ребенок на ее руках замолкает.

Она одобрительно кивает головой, а я опускаюсь на место рядом с ней.

- Вы извините меня, но у Вас довольно пугающий вид. Все хорошо?

Она смотрит на меня глазами, которые покинула надежда на лучшую жизнь. В ее карие глазах я обретаю безысходность. От нее пахнет алкоголем и яблоком. Особенно в тот момент, когда она делает глоток из детской бутылочки, и на ее губах застывают мелкие капельки хитрого напитка.

- Ты думаешь, когда людям хорошо, они поят детей крепким сидором?

- Нет – коротко отвечаю я.

- Тогда зачем же ты это спрашиваешь?

- А как еще начать диалог с женщиной, которая плачет на соседней лавке? – в ее глазах я вижу капли чистых слез.

- Мне двадцать два – произносит она, словно намекая мне на то, что я был не прав, назвав ее женщиной – На вид все иначе. Не так ли?

- Извини – смиренно отвечаю я.

На минуту мы замолкаем. В этой тишине я слышу лишь сопение маленького ребенка, замотанного в грязную тряпку на ее руках. В молчании моя кожа чувствует, как по ней пробегает нежный весенний ветерок, прилипает аромат цветущих бутонов и листьев высоких деревьев. Мне кажется, что небольшая речка течет внутри моих вен, наполняя их черным оттенком водной пучины.

- Ничего страшного. Я привыкла – она вытирает слезы краем рукава.

- Что у тебя случилось?

Я до сих пор не могу поверить в то, что она так юна. К сожалению, тусклые синяки на ее руках и под глазами гармонируют со свежими морщинами на шее и ладонях. Она еще совсем юна, однако ее кожа выглядит очень старой и потрепанной.

- То, что меня называют женщиной в мои двадцать два года – это лишь одна из проблем. Тебе действительно необходимо что-то знать о моей жизни?

Она вгрызается в меня своими тусклыми глазами.

- Да. Я хочу помочь.

Девушка хитро улыбается.

- Тогда, долей, пожалуйста, в бутылочку еще немного водки. Хорошо?

Я соглашаюсь, забирая из небольшой синей сумки две емкости. Она так легко соглашается рассказать мне о своей жизни, что я понимаю степень ее безысходности. Иногда, человеку необходимо лишь говорить, и уже неважно кому и что.

Она высмаркивается в уголок грязной тряпки, которая укутывает ее младенца, делаю большой вдох, втягивая в себя аромат цветов и запах весны.

- Когда он появился, я была слишком счастлива, чтобы заметить, что он же стал самой главной ошибкой моей жизни! – она вновь всхлипывает, и это начинает раздражать, пока я переливаю водку в детскую бутылочку, из которой пахнет яблоком и алкоголем – В один момент Кент возненавидел все, что было между нами.

- Кент? – спрашиваю я под своеобразное журчание водки.

- Мой муж – она делает вставку, словно я попал в старый голливудский фильм.

Я ведь даже не знаю ее имени, как и она моего, но разум вновь напоминает мне – никаких имен.

- Дело в нем?

- Не только – коротко отвечает она и достает из синего портфеля мятую сигарету.

Девушка зажимает ее зубами, которые отдают желтизной, пока я ставлю две бутылочки рядом с ней. Она не успевает произнести ни слова, когда я подношу зажигалку к ее сигарете с привкусом вишни. Табак загорается, и никотиновый дым наполняет бутоны красных и желтых цветов.

- Это он оставил синяки на твоем теле?

В ее смущении и страхе я обретаю ответ.

- Дело не в этом – отвечает моя собеседница – Просто в один момент я поняла, что не способна стать матерью. Это не мое. Я ведь еще совсем молода.

- Ты считаешь, что мама – это призвание?

Она хлопает ресницами, словно не понимая моего вопроса.

- Разве нет?

На секунду я задумываюсь о столь глобальных вещах. Впервые за долгое время мой разум обрабатывает информацию, которая в разы больше моего тела и мировой истории. Философский вопрос, что требует немедленного ответа, повисает в сладком воздухе Софиеро между ароматом цветов и никотиновыми нотками. Я стараюсь подобрать ключи к сейфу, в котором нам необходимо определить суть истины.

- Это дар – отвечаю я, и сам не верю своим словам.

Младенец лежит на ее коленях, иногда кашляя от того, что туман никотинового дыма, который выпускают ее треснувшие губы, попадает на его лицо, забираясь в пазухи и аорту. Он уже не плачет, а его лицо отдает холодным оттенком безразличия.

- Почему никто не спросил меня. Хочу ли я унаследовать этот дар? – ее слова смешиваются с тихим свистом ветра – Почему я должна потратить свою молодость на то, чтобы растить ребенка, которого и не люблю вовсе?

И в этот момент я понимаю, что случайности происходят со всеми. Подобные фразы не говорят о желанных детях, о детях запланированных, о младенцах, что обречены жить в любви и святости.

- Ты не хотела его?

Она молчит.

- Ошибка твоей жизни?

- Ошибка алкогольного насилия! – по ее щеке протекает мелкая слезка – И Кент не хотел его! Он желал лишь меня, но даже не одел презерватив на этой гребанной вечеринке! Понимаешь?! А я была слишком пьяна, чтобы оказать должное сопротивление! Если бы не этот маленький ублюдок на моих руках, я бы не знала, что такое ежедневные побои и ненависть, от которой, увы, невозможно уйти.

- Почему?

- А куда мне идти? Родители выгнали меня из дома, когда узнали, что я беременна. Ведь, у них были другие планы на счет моего будущего.

- Какие?

- Они хотели, чтобы я поступила в университет, была столь же образованна, как мой старший брат – она замолчала, а после дополнила – будь он проклят!

Это классика современного общества и социума на полном расстоянии истории от первых людей до летающих тарелок. Всю жизнь за меня пытались решить то, кем я стану. В итоге, все их усилия привели лишь к тому, что завтра мне нужно отдать маленькое сердечко для девятилетней Мари. Большие люди решают за людей поменьше то, кем они должны стать, когда будут взрослыми и высокими.

- Ты должна жить, как сама того решила. Это отличает людей от животных. Правильность выбора зависит лишь от самого человека – я улыбнулся, ожидая увидеть улыбку в ответ, но лишь ее мокрые от слез глаза сканировали мое лицо.

- Ты хочешь сказать, что любой мой выбор будет достоин уважения?

- Именно – выдыхаю я, чтобы забрать в легкие тонкие сплетения никотинового дыма.

- Я не люблю его – она смотрит на младенца, укутанного в грязную тряпку – И если его не станет, то моя жизнь вновь будет пестрить, и я смогу уйти в судьбу, в которой меня любят. Понимаешь?

- Как его зовут?

И я забываю классику моей жизни, в которой нет имен.

- Не знаю – тихо отвечает она – Имена дают тем, кого любят, и кто способен любить в ответ.

В этот момент я вновь чувствую себя Богом, вернее посредником, который способен донести душу младенца к небесам, чтобы его вновь приняли и полюбили. Он будет любить в ответ, приобретая теплоту, которой был лишен в окружении мира и столь ненавистных к нему родителей. Одно мое слово, что отдает принципом любознательности и циничности. И я готов сказать это слово, ведь больше во мне нет чувств. Они все еще не воскресли, остались там, где Молли пытается согреться под тяжестью холодной земли.

- Почему ты не отдашь его? Не оставишь под дверьми церкви? Не подаришь его приюту, где ему смогут подарить любовь, которую он заслуживает?

- В приют? Чтобы он никогда не узнал, что такое семья? – ее глаза вновь наполняются слезами.

- Разве ты ему можешь показать семью?

Она хотела мне что-то сказать, но не смогла вымолвить и слова.

Я вижу человека, как пособие, как сам проект. Она сидит напротив меня, и под ее кожей я наблюдаю человеческие рецепторы и чувства. Я вижу то, что исчезло из моего организма и осталось в холодной земле в объятиях Молли.

- Тогда, расскажи мне о выходе – просит она – о выходе, в котором он не только не умрет, но и получит то, чего действительно заслужил.

Я молчу, и в этом молчании она обретает собственное решение. Решение настолько ужасное, что Боги посылают тучи, дабы успеть спасти очередную жизнь, но в собственном бессилии они принимают смерть, как должное.

- Смерть – тихо говорю я и передаю ей черную зажигалку.

Я бы мог сказать, что угодно, но выдавил лишь это. Безумный интерес моей циничной натуры, но я даже не чувствую совести, словно она умерла и сгнила. Я имею возможность рассказать ей о любви и человеческой силе, но преподнес ей только то, что она хотела слышать. Иногда, нам так не хватает поддержки, и странные слова, сказанные пусть даже чужими людьми, дают силы, чтобы решиться на то, о чем так давно мечтали. В ее глазах я обретаю некое успокоение, пока худые морщинистые руки заматывают лицо младенца в грязную тряпку, скрывая от меня его пухлые щечки.

Она смотрит на меня, сжимая ткань на его шее.

- Ты простишь меня?

- Я прощу всех вас.

Я медленно встаю с лавочки и отхожу, чтобы видеть картину ужаса и хаоса.

В парке пахнет мятными цветами и весной, легкий ветерок проходит вдоль кожи моего лица. На секунду мне кажется, что мы давно попали в своеобразный вакуум, где нас не услышат, не почувствуют запах тлеющих костей и маленького сердечка.

Девушка встает вслед за мной. На ее руках мирно спит пьяный младенец. Она смотрит в мою сторону и улыбается, когда я одобрительно киваю головой. Она чувствует приближение новой, совсем неизвестной и в то же время до боли знакомой, жизни.

Я слышу, как птицы поют очередной гимн, который вынужден стать в моей памяти подобием похоронного марша. Столь тонкие нотки красоты, что явились саундтреком к смерти и жестокости. Наверное, Софиеро дарит нам тепло, пока юная девушка, покрывшаяся потрепанной кожей, кладет маленькое тельце в грязной тряпке в мусорный бак, смешивая его ангельский сон с использованными презервативами и пустыми бутылками, окурками и рвотной массой тех, кто пропил вчерашний день.

Она смотрит на меня, а после берет в руки бутылку дешевой водки, либо спирта – я так и не понял, чем она поила свое дитя – и поток горючей жидкости шумит большим водопадом, падая на грязную тряпку. Водка пропитывает ткань, от чего младенец открывает глаза и видит лишь темноту. Он начинает плакать, и этот звук разрезает пение птиц, спугнув легкие позывы весеннего ветерка.

Она смотрит на меня, пока я стараюсь скрыться в тени высоких деревьев, откуда видна крыша большого замка. Мне кажется, в нем все еще живут люди, их невесомые призраки. Эта мысль расходится холодной дрожью вдоль моего позвоночника, заставляя меня трястись, словно осенний лист.

Она смотрит на меня, пока ее дрожащие пальцы крутят кремневый барабан зажигалки. Я вижу искры, что летят в разные стороны, пока пламя не вырывается в мир, сотворенный Богом для тех, кто не успел запрыгнуть в экспресс до небес. Огонь палит мятный приторный воздух, сжигая атмосферу.

Она смотрит на меня и улыбается.

Еще секунда и грязная тряпка, пропитанная дешевым спиртом, вспыхивает внутри мусорного бака.

Среди красоты весеннего парка Софиеро, я слышу громкий плач, вызванный огненной болью. Девушка бросает зажигалку и быстро двигается в мою сторону, чтобы оставить меня одного, пройти мимо и покинуть место, где она вновь родилась, совсем чистая и юная. На ее лице застывает улыбка, а в глазах появляется радость и свобода, пока маленькое тельце плавится под высокой температурой огня. Ребенок визжит, подобно маленькой свинье, пока его мать ускоряет свой шаг, двигаясь так плавно и свободно. Она улыбается, приближаясь ко мне, и я могу определить ее душу, сфотографировать глазами, будто объективом камеры, чтобы после смерти передать снимки Богу.

- Спасибо – тихо говорит она, проходя мимо моих аппаратов.

Она благодарит меня, тем самым связывая мой образ с образом Бога, показывая ему мое ничтожество, и теперь я понимаю, что меня не пустят в рай.

Я смотрю ей вслед, когда девушка разводит руки в стороны и начинает бежать. Я чувствую, как ее свобода готова вырваться из грудной клетки, пока пламя в мусорном баке разрастается, плавя младенческое лицо – эти пухлые щеки и чистые глаза. Огонь отправляет его душу в небеса, в которых мы встретимся с ним, где он спросит о том, почему его мать причинила ему боль.

Громкий плач наполняет парк Софиеро, и десятки людей бегут посмотреть на то, что случилось минутой ранее. Они бегут лишь для того, чтобы рассказать о том, как горит кожа младенца, как лопаются его глаза, наполняясь черной кровью, что сворачивается под действием температуры.

Девушка бежит к выходу по длинной аллеи. Она улыбается, стараясь сдержать слезы боли и счастья, от осознания того, что теперь она свободна, пока маленький ублюдок задыхается в копоти грязной тряпки, а его пальцы сворачиваются, подобно земляным червям. Она бежит к воротам, которые выпустят ее в мир жадных и скупых людей уже свободную и одинокую, молодую и горячую, позволяя гулять в клубах, пить до утра и стонать в богатых измятых кроватях. Она счастлива, пока черный дым забивает легкие ее ребенку.

Плач разносится по парку, а после затухает вместе с обугленными маленькими костями.

Я думаю о том, простит ли ее Бог, примет ли младенца в свое царство на небесах, пустит ли меня туда, чтобы я вновь обнял Молли.

Я закрываю глаза и прощаю ее счастье.

Я закрываю глаза и вижу, как пузыри лопаются на его теле, и их покидают слепые черви.

Я закрываю глаза, и во мне нет человека.

8.

Под пасмурное майское небо.

Я сижу в небольшой квартирке, но это небо ломает крышу, словно прямой телемост с небесами. Телефонная линия от меня и до самого Бога.

- Алло, как слышно? Позовите Молли.

- Ее сейчас нет. Она утопает в мягких облаках. Что ей передать?

- Скажите, что ей звонил человек и говорил, как сильно любит ее. Хорошо?

Никаких имен.

- Конечно. Я передам.

Душащие короткие гудки.

Интересно, кто ответил мне в ангельской канцелярии, и чем она жила, пока смерть не призвала ее на работу выше.

На секунду я вспоминаю Софиеро и запах паленого детского мяса.

Передо мной высокий мужчина. Он выглядит, словно фонарный столб в едком тумане. Его лицо безжизненное, покрытое мелкими возрастными морщинами. Он, будто выточен из камня, представляет собой некую скульптуру, в которой больше нет чувств, как и во мне. В этом мы с ним похожи.

Он курит, а я моргаю.

Его безжизненные змеиные глаза сверлят мой взгляд, стараясь найти слабые места. Он даже не понимает, что их уже нет. Смерть Молли, как хитроумный хирург, удалила во мне дефекты, которые люди называют добротой, злобой, любовью и нежностью. Дефект человека – быть человеком. Во мне же больше нет подобных ошибок.

Он курит, а я моргаю.

Его желтые пальцы сжимают белый фильтр сигарет в небольшой кухне где-то в районе Осло. Сухие частички кожи губ остаются на фильтре в форме маленьких кровавых точек. Его зубы, словно чеснок, подвергались отбеливанию, ибо уже давно бы сгнили и пожелтели от никотина.

Он тушит сигарету в пепельницу, а я закрываю глаза.

Когда я вновь начинаю видеть мир – небольшую кухню где-то в районе Осло – я представляю своего собеседника большим хищным вороном или стервятником, который наживается на органах. Под его черным костюмом выделяется красная рубашка, что сливается с галстуком цветом грусти.

- Что дальше? – спрашиваю я.

Он приподнял удивленно бровь, словно совершенно не понял сути моего вопроса. Хотя, мы оба знаем правду.

- Я приехал. Что дальше? У меня очень мало времени. Просто контейнер и адрес. Все? – продолжаю я.

Он слегка улыбается. Эта механическая эмоция тех, кто продает детей на комплектующие детали.

- В этот раз никаких контейнеров – он кладет на стол белый конверт.

Я представляю, как люди, подобные мне, звонят в дверь людям, которые сохранили в себе человека. Они открывают, и мы разговариваем.

- Не хотели бы Вы купить детскую печень? Перед тем, как ответить, давайте я расскажу Вам о привилегии и выгоде сотрудничества с нами.

- Конечно, конечно. Я весь во внимании – отвечает пожарный.

- У Вас есть дети?

- Да – отвечает полицейский.

- Часто ли они болеют?

- Бывает – отвечает учитель.

- Нет – отвечает доктор.

- Да – отвечает сантехник.

- Итак, если я скажу Вам, что теперь заменить любую часть детского тела – сущие пустяки? Тем более эта операция совершенно реальна в нашем мире. Всего лишь несколько сотен тысяч долларов, и Ваш ребенок способен вновь ходить, радоваться и смотреть на лица других детей. Заманчиво, не так ли?

- Да – отвечает продавец.

- Возможно – отвечает юрист.

- Пошел к черту! – разгневанно кричит официантка Карина.

Такие разные люди – такие одинаковые жизни.

Я вновь возвращаюсь в мир – маленькую кухню где-то в районе Осло. Передо мной собеседник в костюме большого ворона. Он улыбается, а я же стараюсь собрать свои мысли, которые, подобно безумным псам, прыгают из стороны в сторону, чтобы разорвать очередную фантазию острыми клыками реальности.

- Что это? – я опускаю ладонь на белый конверт.

- Посмотри сам – отвечает мой собеседник и вновь закуривает палочку медленной смерти.

Хотя, он итак мертв.

Настенные круглые часы, в центре которых нарисован пляж, устало тикают в такт моего сердца, оно едва стучит при запуске антидепрессантов, что растворяются в моей крови. Они тонут во мне, словно кубики льда в стакане дешевого виски. Желтый холодильник трясется, касаясь моей спины, от чего по коже пробегают мелкие очереди мурашек.

Я беру конверт двумя руками, стараясь пройти сквозь слой белой бумаги одним лишь взглядом, чтобы понять его содержимое, почувствовать и ужаснуться.

Я вскрываю дно конверта, будто живот синего кита, чтобы его внутренности окрасили океан моего представления в кроваво-кишечный оттенок жестокости. Я достаю документы, которые падают на коричневый стол со звоном взрыва атомной боеголовки в моей голове. Я вижу буквы и числа, что пляшут на документах, заверенных печатями и подписями высокого ранга. Они не поддаются сомнению и возврату.

- Что это? – спрашиваю я у человека, имя которого остается загадкой, как и мое для него.

Главное правило – никаких имен.

Он указывает мне взглядом, дабы не говорить лишних слов, будто его голос был взят в кредит или рассрочку. И, быть может, он чувствует себя Богом в равной степени с моим мироощущением. Так много Богов, и так мало тех, кого они достойны.

Имя: Роберт Уайт.

Возраст: 10 лет.

Гражданство: Англия.

Я в ужасе отвожу свой взгляд от букв и фотографии, которые пляшут на рентгене моих глаз.

- Я не занимаюсь продажей живого товара! – откидываю документы из белого конверта.

Свидетельство о рождении, краткая биография, билеты, мой новый паспорт – цена создания человеческой не только жизни, но и истории. Ведь, история обходится гораздо дороже, чем чья-то жизнь.

Черный ворон смотрит на меня в мире, который ограничен в рамки – маленькая кухня где-то в районе Осло. Он ждет моих ответов, накапливая возможность говорить, и в этом молчании меня пробирает фактический ужас, пока нарколепсия вновь рисует узоры на стенах.

Я думаю о своем недуге и понимаю, что форма его больше медицинского определения, а истоки глубоки, словно неизведанное дно океана.

- Это против моих правил. Я не собираюсь везти его через Европу, чтобы отдать на плантации, либо порно-индустрию.

Он проводит языком по старым сухим губам.

- Ты повезешь его на операцию.

По моему позвоночнику пробежала мелкая ледяная дрожь. Лишь в один момент я оказался седым стариком, но чувствовал себя безмерно живым, ибо впервые со смерти Молли чувствовал себя человеком. Я ощущаю страх, а значит, по-прежнему жив.

- Ни усыновления, ни работы - не будет ничего этого. Все просто. Ты привозишь его в контрольный пункт и получаешь свои деньги – продолжает человек напротив.

Эта слабость, что я допустил в момент незамедлительного обращения в морщинистого и напуганного старика, стала настолько невыносима мне самому, что я тут же решил разорвать ее. Мозг все еще верит в механизированный мир, поэтому проявления чувств в этой удушающей кухне сродни для меня смерти и падению с Олимпа.

- Сколько? – убивая в своем голосе последнюю дрожь, спрашиваю я и замолкаю, подобно извержению вулкана.

Мой едва знакомый собеседник достает из кармана записную книжку и вырывает одну страницу, на который теперь я вижу суммы и знаки валют. Он вновь не говорит ни слова, чтобы успеть сказать что-то детям, когда они опоздают к месту его смерти. Наверняка.

- Мне нужно подумать. Три минуты – коротко отвечаю я, когда остатки человека вновь утопают в грязи моего организма и в похоти памяти, а так же в недуге, природу которого тяжело воспроизвести в медицинских центрах.

Он вновь делает затяг, пока мои сто восемьдесят секунд стремительно уходят на циферблате часов, и я согласен с каждой секунды.

Мне не нужно время, в котором я вновь борюсь с тем, что Бог называет человеком. Нет, я уже определился с ответом, но этот шум настенных часов, тихое своеобразное "тик-тик" приносит мне покой и позволяет вновь лететь в прошлом, чувствовать запах Молли, находить послания, которые мы прятали в лесу, либо видеть большие космические корабли, что так похожи на уютные тарелочки для завтрака. Я могу наслаждаться временем, когда был молод, когда мечты приходили ко мне и имели оттенок фантазии, нежели материи. Тогда не только мир был больше, но и сама душа являлась более цельным продуктом моего существования – моей ненасытности и жизни. Я закрываю глаза и зажмуриваюсь сильнее, чтобы проваливаться под грязевой слой дна моих мыслей, за которым открывается дорога к прошлому – пошлому, но кристально чистому. Я ухожу в те дни, когда деревья были высокими, а, чтобы понять устройство мира, достаточно было спросить отца. В этих секундах я обретаю спокойствие и мысль о том, что моя нарколепсия может стать шизофренией, либо паранойей. Быть может, она уже трансформировалась в недуг, который медленно убьет меня в течении оставшихся шестидесяти секунд. И если это произойдет под больших китов, что летят за окном маленькой кухни где-то в районе Осло, то это станет закономерным завершением моей тоскливой и пагубной жизни. Пусть киты отнесут меня к Богу и скроются под пластом нежных облаков, что принимают серость и превращаются в грозовые тучи, когда мои руки касаются их изгибов. За последние тридцать секунд я успеваю вновь вспомнить Молли и ее холодное безжизненное тело, могилу и черных воронов, маленького ребенка в сейфе и бесконечный кладбищенский ужас.

Я поднимаю глаза, когда заканчивается последняя десятая секунда, и тихо говорю:

- Согласен.

И эту бесчувственную пустоту, сухость моих букв проглатывают киты и несут в далекое белое небо, пока слово разваливается на куски, оставаясь подобием эха.

Согласен… гласен… гласен… гласен.

9.

В небольшом купе, которое, как мне кажется, уже давно застряло в поезде, что ходит по ровному кругу между мирами живых и мертвых людей, передо мной сидит маленький Роберт.

Несмотря на его десять лет, он выглядит довольно уверенно и взросло. Я представляю, какой талант можно раскрыть в нем, миновав операции и прямые продажи. Я думаю о том, сколько способностей скрыто в его душе, но мои мысли слишком прозрачны, и деньги, которые в него зашил сам Бог, являются более весомым эквивалентом нашей поездке.

За окном я вижу маленькие города. В них живут маленькие люди, что ходят на свою работу, спят с женой после смены и платят государственному аппарату за право своего существования. Я бы многое отдал за такую жизнь и смерть в ней. Я бы многое отдал даже за одну смерть в таком прекрасном и жалком существовании.

- Боже, - говорю я в своей голове – дай мне всего лишь шанс начать все сначала, перенеси из этого вагона, набитого живым товаром. Я прошу тебя, дай мне всего лишь шанс.

Я говорю у себя в голове.

В вагоне поезда достаточно холодно. Быть может, это случилось потому, что я стал взрослее. Дети не мерзнут. Я мог часами бродить по улицам своего города, занесенным снегом, и даже не продрогнуть. Я вновь хочу вернуться в детство. Тысячи фраз, сказанных смело и неправильно, миллионы невзвешенных фантазий, на которые я был разбит. Мое детское портфолио, что не пригодилось во взрослой жизни. Я вспоминаю мечты и отсутствие ответственности. Наверное, это можно назвать свободой.

Темные глаза Роберта, зрачки которых имеют серый оттенок, с любопытством сканируют квадратную клетку вагона, засматриваясь на красоту, что несется за окнами, подобно сказочному вихрю. В отражении его алых от усталости глаз я вижу, как взлетают черные птицы, как облака пропускают солнечные лучи на большие поля, на которых пасутся коровы и козы.

Я смотрю на маленького Роберта, который переводит взгляд на меня.

- Нам еще долго ехать? – вылетает из его губ настолько узких, что на секунду мне кажется, будто их вообще нет на его лице.

Он широко открывает ресницы, что предает ему наивности, которая присуща всем маленьким людям его возраста.

От голоса Роберта меня бросает в легкую дрожь. Не знаю, почему он так влияет на меня. Быть может, дело в том, что с момента нашего знакомства это были его первые слова, хотя, мы уже второй час мчимся из Осло. Его голос, как мне показалось, имеет тихий своеобразный хрип, словно легкие маленького мальчика скрипят, как старые ворота. Этот свист – скажем так – маскируется под тихими сладкими словами, под наивностью глаз и становится совершенно неуловимым для тех, кто ходит за нашей дверью. Зато он с небывалой и непостижимой для меня легкостью волнует мои рецепторы, и дрожь усиливается в своем побеге от затылка до копчика. Чтобы понять специфичность его голоса, достаточно представить, как люди лают, а собаки поют красивые песни. Настолько удивительным и непостижимым кажется мне его детский голос.

- Нет. Мы почти на месте – отвечаю я.

Действительно, до операции было еще три дня, за которые я должен оберегать Роберта, не позволить ему сбежать и всячески успокоить для того, чтобы его передвижение и последующая транспортировка органов прошли успешно. За услуги подобного рода мне гарантировали небольшую премию в размере нескольких тысяч фунтов.

Дело в том, что в подобных услугах вам откажет любой курьер, который хоть как-то сумел обеспечить себя опытом работы в транспортировке детских органов и трупиков. На это есть ряд своих причин. Во-первых, тянутся по Европе с поддельными документами и маленьким мальчиком, который в любой момент может закричать и позвать на помощь – достаточно проблематичное занятие. Во-вторых, мальчика необходимо не только перевести, но и обеспечить всем необходимым на определенное количество времени. В-третьих, даже если курьер и согласится на подобную услугу, то не только запросит космическую сумму, но и, скорее всего, провалит миссию за счет недостатка опыта.

Почему я решил взяться за это?

Деньги. Покой. Быть может, банальное желание быть пойманным в стране, где смертная казнь является не только средством правосудия, но и получила одобрение от религиозного слоя населения.

В любом случае, сейчас мы в вагоне поезда, а впереди три долгих дня.

- А куда мы едим? – спрашивает Роберт.

Я готов рассказать ему правду. Я способен внушить ему то, что он сможет спасти других людей и жить в них, продлеваться в каждом из них.

- Не знаю – я пожимаю плечами – А куда ты хочешь?

Я улыбаюсь.

- Ты такой взрослый и не знаешь, куда мы едим? Я думал, что взрослые знают всё на свете. Мне так папа говорил – он опускает свой детский взгляд, и я вижу его жидкие волосы каштанового цвета.

- Твой папа не ошибся, пока ты сам этого не поймешь.

Он молчит, словно пытаясь расшифровать посыл моих слов, но не способен сделать это ввиду возраста и мира, которого он вовсе и не видел. Роберт думает, пока мой неопределенный недуг погружает меня в липкий сон, где я вновь вижу Молли. Она просит вернуться к ней, просит показать Роберту планету и детство. Молли поет мне сладким голосом, и я слышу знакомый скрип ее легких. И только сейчас, погрузившись в недуг, истоки которого я не могу ни вспомнить, ни понять, я обретаю истинную суть дрожи, что пробивала меня от затылка и до самого копчика. Именно здесь, под облаками – в камерах для коротко срочных свиданий – я вновь могу испытывать чувства. Значит, человек во мне все еще жив. Эта мысль проносится ужасом по моим синим венам, и я просыпаюсь вновь.

Передо мной Роберт в забавных клетчатых шортах, что держатся на его худых бедрах, благодаря лишь двум красным подтяжкам, которые проходят поверх зеленой легкой рубашки, украшенной красным галстуком. Его причудливый вид, в совокупности с коричневыми ботиночками, резко отличается от маленьких Алисы и Кларка. Их образы совсем другие в облаках моих галлюцинаций. Лицо Алисы дрожит, подобно тому, как дергается картинка в старом телевизоре. В ее глазах ютятся черви, пожирающие плоть. В темноте пустых глазниц сворачивается черная гнилая кровь. Она протягивает руки ко мне, чтобы обнять, получить дозу тепла и послушать про мир, который она не увидит. Тело Алисы скрывает серое платье. Нет, оно не имеет этот цвет, но, все так же, девочка падает за пределы тусклого кинескопа, забирая с собой Кларка, чьи шрамы на теле имеют денежный эквивалент строгости. Эти своеобразные стигматы, будто сам Бог создал его таким изначально. Они растворяются в передачах на ТВ, в выпуске новостей, в документальном фильме про Африканские земли и племена. Я теряю их в памяти ток-шоу, в забвении футбольных трансляций и зимней олимпиады. Они пропадают, не почувствовав мою теплоту, мою любовь. Они падают вниз, протягивая свои нежные детские руки, оставляя меня вновь один на один с маленьким Робертом в причудливом цветном костюме. Он улыбается, и я вижу молочные зубы, которые шатаются от касаний языка.

- Ты так и не ответил, куда хочешь поехать?

- К папе – отвечает Роберт.

- А где живет твой папа?

- Там – он медленно поднимает детский палец вверх – На крыше мира, на небе, но – Роберт делает небольшую паузу – поезда туда не едут. Он вместе с мамой. Ждут меня.

Его улыбка финальным аккордом.

10.

Мы ели мороженное на колесе обозрения в Праге. Поднимаясь к небесам, мы могли коснуться Бога. Прямо сейчас я имел возможность передать Роберта в цепкие руки Бога, который следит за нами. Постоянно ли? Есть ли в мире постоянство? И если да, то мастурбирует ли он на постельные сцены людей? Порно в разрезе духовности, пока он не кончит в салфетку. И даже Богу подходит мерзость и похоть.

Мы улыбались в небольшом парке, смотря на то, как разноцветные утки хватают мелкий хлеб, давясь им до самой смерти. Я улыбаюсь, и во мне вновь начинает оживать человек. Под лучами солнца, под кайфом от улыбки моего маленького друга, под одеялом материальности он восстает, подобно Фениксу в твоих рассказах, дабы лететь к небесам, на миг подсмотреть за тем, как счастлива Молли. Среди бесконечных покупок и продаж, человек во мне надевает кислородную маску, и мне надо стимул, дабы убить его.

Я думаю о детях и монстрах внутри их тел. Детская жестокость по отношению к маленьким живым существам не обязательно свидетельствует об отклонении в психике. Множество маленьких мальчиков, которым доставляет удовольствие отрывать крылышки у мух, вырастают достойными людьми и становятся юристами или дантистами. Однако, есть и обратная сторона. Например, Генри Ли Лукас, будучи мальчиком, ловил капканами мелких животных, замучивал их до смерти и удовлетворял свои сексуальные потребности, используя их трупы. Слишком ранняя сексуальная активность отвратительного Питера Кюртена переросла в садизм и скотоложство. В тринадцатилетнем возрасте Кюртен получал удовольствие, закалывая овец и одновременно совокупляясь с ними. Будучи ребенком, Джеффри Дамер вместо бейсбольных открыток и комиксов коллекционировал газетные статьи об убийствах на дорогах. По словам соседей, он также любил приколачивать лягушек гвоздями к деревьям и разрезать живых рыб, чтобы посмотреть, как устроены их внутренности. Одно из любимых развлечений "болотного убийцы" Яна Брэйди — выбросить бездомную кошку из окна высотного дома, наблюдать, как она падает на тротуар.

По телу проносится морозный черствый ветер, и я стараюсь сбежать от собственных знаний и фантазии, дабы сохранить в себе каплю теплоты. Для чего она? Для того, чтобы я смог обменять свою незапачканную душу на секунду рядом с Молли. И эта набожная алчность и духовный эгоизм.

- Красиво тут – тихо говорит Роберт, болтая ногами в воздухе. Его миниатюрные туфельки искрятся на солнце, как будто первый снег – Эх.

- Что такое, мой друг? – и от этой фразы меня трясет. Друзья не отвозят друг друга на операции и смерти. Друзья не дарят друг друга чужим людям для их существования – Чего ты вздыхаешь? – я стараюсь привести в норму дыхание и картинки перед глазами, в которых дети разрывают мелких зверей, а после врачи делают тоже самое с их телами. Бесконечность в жестокости эквивалентом в счастье.

- Не важно – отвечает мне Роберт и вновь улыбается.

- Важно – отвечаю я. И ведь правда важно, но не его переживания, а молчание до момента, когда Роберта уведут чьи-то холодные руки. Боже, я везу его в лапы смерти.

Человек во мне снова оживает. И странное чувство жалости, липкой совести вновь дает признаки жизни после эмоциональной пересадки мелких органов. И я стараюсь прижать их подушкой, чтобы они задыхались на больничной кровати. Закрываю глаза и вспоминаю события прожитых лет.

Днем В.Х. "Тео" Дюран был учителем воскресной школы и членом христианского попечительского общества. Ночью он посещал самые отвратительные бордели Сан-Франциско ради особого извращения, которое состояло в том, что он перерезал горло голубю в сильные мгновения своего экстаза, чтобы почувствовать, как кровь птицы заливает его.

12 апреля Дюрана видели входящим в местную баптистскую церковь вместе с 20-летней Минной Уильямс. Двумя часами позже он принял участие в собрании христианского попечительского общества. Девушки там не было. Когда исчезновение Минны вызвало тревогу, вспомнили, что девять дней назад Дюран вошел в церковь с 18-летней Бланш Ламон, которая через несколько часов тоже пропала.

После тщательного обыска церкви на звоннице были найдены два обнаженных трупа девушек. Оказалось, что после полового акта с ними Дюран задушил и изувечил их ножом. По-видимому, Бланш умерла, сопротивляясь попытке негодяя изнасиловать ее. Минни постигла такая же участь, несмотря на то, что в костюме Евы она отлично провела время с любовником в церкви.

Присяжные единогласно признали Дюрана виновным в убийстве при первом же голосовании. Его казнили в 1898 году.

- Тут есть магазин игрушек? – вопрос Роберта вновь возвращает меня в реальность, испачканную трупами милых животных и птиц – У меня есть немного денег – продолжил он, достав из кармана несколько купюр разного номинала, в сумме около 30-ти долларов – Я слишком долго старался собирать их – его ладони тряслись, а глаза горели желанием увидеть лично тысячи пластиковых коробок с мертвыми венами в них.

- Здесь есть все, мой друг – я улыбнулся. Знал бы Роберт, что ждет его за этой гримасой. Ему лучше этого не знать – Пойдем со мной – я встал с лавочки, отбросив последние крошки хлеба разноцветным уткам, спугнув их, чтобы они летели в небо, но умирали не долетая, не доставив мои сообщения Молли, которая, видимо, все еще ждет их, вызывая ревность Бога. Он до сих пор не может понять, что совершенно неважен ей. Райский сад – лишь место нашей встречи, лишь место начала нашего пути.

Среди движения автобусов и людей в них, среди потных очередей к банкоматам и дантистам, среди детского плача и звона монет в пластиковых стаканчиках попрошаек, среди теплого воздуха и мыслей о высоком, мы ловим такси, и я прошу отвезти нас в самый большой магазин игрушек в городе. Внутри салона пахнет никотином, и меня воротит от этого едкого аромата. Старый турок закуривает очередную сигарету и что-то объясняет мне на ломаном английском. Он рассказывает о жене и детях, о том, как вчера сыграла его любимая команда, о жадных политиках и о войне. Он рассказывает, а мне плевать на его истории. Я смотрю в зеркало заднего вида, испачканного грязными каплями и засохшей слюной. Не замечая крест с распятым Иисусом, наблюдаю за тем, как Роберт считает свои мятые банкноты. Перевожу взгляд на круговорот существования. Перед глазами мелькают различные машины и лица. Моя нарколепсия, и я засыпаю.

В моем сне не снятся сны. В моем сне черный экран. И я, словно в кинотеатре, сижу, затаившись в темном зале, в ожидании того, как из маленьких окошек хлынет фильм на черное полотно, а по высоким углам, у самого потолка, разольется музыка начальных титров. В этом кинотеатре я слишком одинок.

Я просыпаюсь, когда грубый голос будит меня ценной. Он что-то кричит и ругается, а моя голова идет кругом под его симфонию. Перед глазами прыгают разноцветные шарики. Я достаю из бумажника деньги и говорю, что сдачи не надо. Его хмурое лицо разбивается в улыбке. Неужели, эта сотня так рьяно несет с собой счастье. И если это так, то человечество давно мертво. А мир к сожалению не спасти. Я слышу, как скрипит задняя дверь, и Роберт падает в социум, шевеля деньгами, которые спрятаны внутри его тела. Спрятаны Богом.

Мы покидаем липкий салон турка, и он уносится вдаль, в поток металлических гробов и проституток на обочинах ваших городов. Мы слишком близки и в тоже время одиноки друг к другу. И в этом есть своеобразный изъян. Моя иллюзия, после жадных черных экранов во снах, слишком чувствительна к миру взрослых. Я открываю тяжелую дверь, и мы попадаем в сказку.

Боже мой, как давно я не был здесь. Я и забыл о мире волшебства в шаге от дома. Мир, в котором я готов забыть все то, что так дорого. Моя память стирает кадры белого снега, бабочек в поле и их желтых крыльев. Это слишком воздушно. Телепортация воздушно-капельным путем. Я заражаю их всех, и они разбегаются, прилипая жадными детскими глазами к куклам в коробках. Лиза не видит, но чувствует. А вот и Франк спешит к морским кораблям, а его позвонок кровоточит. Даже Максим, сломленный от касаний толстых извращенцев, обретает покой. Роберт у самолетов, и так хочет отправиться к отцу. Я скоро помогу тебе, мой юный друг. Я медленно ступаю по немного скрипучему полу, встречаясь взглядом с сотнями кукол, среди которых нет Молли. И это все стандартизировано до жути. Те куклы, в которых маленькие девочки не находят себя. Бездушные фигурки, в которых больные СПИДом не обретают и не видят себя. И я стал слишком черствым.

Мои дети разносятся по всему магазину, так спокойно и тихо, пока Роберт, совсем здоровый и еще невредимый, считает свои деньги. Я вижу кровавые следы и не понимаю, зачем притащил сюда их всех. Почему я просто не могу дать им отдых в мягких могилках или в лесном болоте. Куда скидывают переработанный товар? Плевать. И я вновь хочу, чтобы они вышли из моей головы, перестали петь хриплым перерезанным горлом. Эти страшные пластиковые лица за прозрачной пленкой, зажатые там без воздуха. Поколение мертвых идей! Я подхожу к Роберту, стараясь не упасть на пол от головокружения. Мир слишком размыт, будто меня несет на центрифуге, но я все равно слышу пение Алисы, Милы, Альфреда. Хриплые и пробирающее до дрожи детские голоса. Настолько холодные, что от них идет мороз по моей коже, все больше питая человека в моей душе.

- Может тебе добавить? – спрашиваю я, стараясь улыбаться.

- Это слишком много – Роберт вздыхает так пронзительно грустно, что мне самому становится немного больно. И я понимаю, что больше не могу игнорировать человека в себе. Я слишком быстро таю. Он слишком быстро возвращается ко мне.

- Ничего страшного – я улыбаюсь. Правда.

Роберт смотрит на меня большими глазами, которые мокнут, и соленые реки готовы хлынуть вниз по скалистым щекам. Дети позади его, измазанные кровью, играются, словно кучка котят. И тут я вспоминаю о себе. Игрушки и конструкторы, детский сад, школа и наивные года, старые друзья, чьи лица уже стерты из памяти. Смех, летучие мыши, рассказы. Мне хватало бутылочки смеси, чтобы уснуть. И эти сказки перед сном. Я вспоминаю все это, готовый разрыдаться, оплачивая прекрасно детализированный самолет, а Роберт улыбается. Он даже не может поверить в это.

- А нам? Жадина – хриплым хором, таким холодным, говорят дети за ним и исчезают. Мы снова вдвоем. Одинокие и обреченные.

Но больше их голос не причиняет мне боль. Во мне слишком тепло. Я, словно уютный пляж. Мое солнце в небе, а в волнах резвятся киты. Большие, и совершенно не мертвые. Они смеются над нами смертными, пока тени пальм укрывают нас на белом песке. Я так невесом внутри. Всего лишь пляж. Шум океана и крики чаек. Я чувствую все это, а значит, снова жив. Быть может.

Роберт светится от счастья, когда мы покидаем магазин под улыбки молодых продавцов. Они думают мы семья. Однако, я тот, кто приведет его к смерти, и подарит ее совсем другим, таким же счастливым и совершенно не мертвым.

Могу ли я?

Да.

Хочу ли я?

Нет. Категорически.

10.

Я открываю глаза в темноте дорогих апартаментов на 4-ом этаже новенькой гостиницы прямо у причала. Роберт тихо спит на большой кровати. Он кутается в одеяло, словно в кокон, чтобы мир больше не трогал его, не прикасался ладонями. Я представляю, как холодный скальпель проникает внутрь Роберта, и меня тошнит. Меня воротит от вида крови на бледном теле. Совсем скоро тебе перестанет быть больно.

Я перевожу взгляд к окну, за которым блестят звезды, пока сам проваливаюсь в мягкое кожаное кресло в коричневых тонах, стараясь поджечь сигарету трясущимися от алкоголя руками. Когда я начал курить? Не помню. Просто в один момент теряешься и сам не замечаешь того, как бежишь наперегонки со смертью, чтобы однажды устать. Будь то никотин или серьезный белый порошок. Однажды, мы выдохнемся и останемся ждать ту, которая сможет увести. Под черным саваном мы не увидим ее лица, мы останемся одни. Бог, встречай меня у золотых ворот – или, как там смертные рисуют твой дом. Встреть и пригласи меня на ужин.

Еще миг, и я вновь открываю глаза. Нарколепсия и ее приступы, что стали намного регулярнее входить в мою жизнь. Взгляд в окно на танец маленьких звезд под симфонию Луны. Город слишком тих. Где дети? Где Андрюша без тканей, Алиса без костного мозга, Лаура без легких и печени, выпотрошенная, словно мелкая прогнившая рыбка. В суете стараюсь встать, но голова сильно болит и кружится. Их нет. Никого нет. Я стараюсь кричать, но горло перекрывает страх, и ужас рвет звуки. Молли. Боже мой, Молли.

Она молча стоит напротив меня, так близко, что я имею право коснуться ее, но слишком боюсь. Боюсь того, что Молли растает, подобно признаку, если я нарушу эту тишину. Мне так хочется верить в то, что она действительно рядом, что это не мои галлюцинации, и умирала вовсе не она. Мне хочется верить, что это не мы в этой гостинице у самого причала. Здесь кто-то другой, ведь мы свободные без сил, лишь на твоих крыльях и усталой памяти, в которой ты еще жива. Молли. Мои глаза наполняются слезами. Впервые за столько времени я плачу трезвый. Обрети во мне смысл. И если ты – всего лишь галлюцинация моей разрушенной фантазии, или даже сон, то убей и останься со мной навсегда. Я пытаюсь выдавить из себя хоть что-то, но она касается пальцем моих губ, чтобы я молчал. Тишина и мелкий танец звезд за окном гостиницы у самого причала. Мы молчим, и это сводит с ума. Столько вопросов, которые должен задать, пока ты не растворишься, а я не усну. Наш мир в режиме "моно". Неужели Бог выпустил тебя погулять? Или ты сбежала, чтобы я тоже умер, и мы заперлись мятежными духами в мире живых оболочек? Если ты вернешься к нему, то передавай привет. Пусть Бог простит меня. Он простит всех нас.

- Молли? – едва выдавливаю из себя, чтобы жить, чтобы существовать в тот миг, где есть мы – Молли? Боже, нет. Нет!

Она лишь смотрит великолепными глазами и молчит. За сухостью губ столько теплоты в ее словах или лютого холода. Мне плевать. Пусть это разорвет меня на части. Я хочу кружить в ее голосе, словно в невесомости, а после дай мне прямо на орбите. Давай я возьму тебя на кольцах Сатурна! И наша похоть вне твоей болезни! Позволь коснуться тебя на мгновение. Не улетая ввысь.

- Прости меня, Молли. Расскажи мне про ту девочку, про дождь и двух птиц. Побудь со мной хотя бы миг! Молли, я прошу тебя, скажи хоть слово!

Она тихо садится на пол. Ее нежные стертые до крови колени разводятся в стороны. Она бежала на коленях, чтобы стать лишь галлюцинацией в моем замкнутом мире грубых слов и непримиримых людей. Маленький Роберт ворочается в кроватке. Наверное, кошмары или память в них.

- Помнишь, что ты обещал мне? – спрашивает Молли, и ее голос морозом по коже и солнцем в самое сердце – Помоги им обрести счастье.

Она смотрит куда-то за меня, словно кошка, которая видит духов в твоей уютной спальне. За окном гостиницы у самого причала скапливаются пушистые тучи, застилая собой звезды от наших жадных глаз. Молли так близко в моей галлюцинации, и так далеко от меня в реальности. Она жива у самого Бога. Прошу, будь добр к ней и заботлив. Обреки меня на вечность, если тебе так угодно, чтобы в твоих садах я не касался ее кожи, не насиловал ее тело. Прости ее, и, возможно, она простит тебя за нашу "не встречу".

- Расскажи мне о мире, Молли – едва слышно, произношу я.

Она так прекрасна, а за окном раскат грома. Бог злится, не обретая ее в нежной кровати. Он не целует ее перед сном в бледный лоб, не укрывает ее по шею и не читает ей сказки. Молли сбежала в мое пробуждение, чтобы побыть тут хотя бы один миг, один час, что способен стать вечностью, если Бог решит убить меня за ее побег. И это справедливая цена нашей встречи вновь. На ней белая рубашка и черные трусики. Она сидит на полу и живет в прекрасном голосе, одаривая меня памятью и страхом. Я никогда не был столь близок к ней и одновременно так далек.

- Там, где большие осьминоги топят корабли и моряков в них, где огромные кальмары ждут пассажирские лайнеры, чтобы погрузить их на дно, одарив смертью слабых и нищих духовно. Там, где тысячи анчоусов крутят подводные вихри, где Морской дьявол манит едкими бликами фонаря. Там, еще ниже, у самого дна, под большими и вечно злобными монстрами, в их жабрах и плавниках те две, самые маленькие в мире рыбки. В царстве больших чудовищ и невероятного обмана, среди холодных потоков воды и гримас. И пусть их раздавит к утру, но лучше вдвоем на самом дне, чем по отдельности среди непонятых и безразличных плавников. Ведь, лучше умереть в единстве, чем жить не для друг друга. Существовать.

Я закрываю глаза и слышу раскаты грома. Сквозь тонкие веки по глазам бьют блики молний. Бог ищет ее вновь. Он все еще в гневе. Молли, ныряй. Я вижу тех мелких рыб, что спустились на самое дно, дабы принять смерть вместе. Их чешуйки искрятся в отливе громадных тел необъятных осьминогов. Они попадают в жабры больших рыб и тихо разговаривают о прошлом и былом. Они слишком свободны, чтобы запереть себя в мир бесконечности и холодного социума. Взаимодействие их тел на самом дне.

- Знаешь, ведь они и не видят друг друга. На дне океана слишком темно для глаз, но так спокойно для души. Они умеют лишь чувствовать, но этого полностью достаточно, чтобы быть счастливыми, чтобы искать себя в бездне холодных течений. Ощущать присутствие друг друга – это в их жабрах. Им не простят побег, но и не забудут, как тех, кто посвятил себя душе. А когда одна рыбка умрет, то вторая просто замерзнет, чтобы догнать ее и купаться в небесной глади. И там они тоже обретают дно, в пределах которого наступает свобода. Они перестают дышать, чтобы поселить молчание в чужие глаза. Такие безразличные и темные глаза. Но им не до них. Им так важен прибой и закат над волнами, который красит оранжевой палитры. И пусть со дна не видно ярких красок, они знают, что существует красота. Иногда, им хочется подняться выше океана, чтобы задохнуться и остаться вместе навсегда – невесомыми призраки под глазами людей.

Я представляю, как они взлетают прямо к небу, втягивая жадно жабрами воздух, который им больше и не нужен вовсе. Я вижу двух мелких рыб, обреченных на смерть и любовь. Под раскаты грома и яркие вспышки молний, мой разум проваливается в сон. Нет. Я не хочу терять ее из ореола глаз. Прошу, только не сегодня. Позволь мне быть рядом с ней еще хотя бы 5 минут и я прощу тебя. Я прощу всех вас.

- Молли, не уходи – прошу я

- Ты бы хотел быть моей рыбкой? – этот вопрос становится последним, который я слышу перед тем, как полностью уйти в мир моих снов, где их вовсе и нет.

Моя нарколепсия, журчание океана и яркие вспышки молний – я засыпаю. И в этот миг, когда мой разум полностью отдается в объятия снов, я думаю о том, как бы здорово было коснуться ее ладони или губ. Увы. Мы слишком ненастоящие, чтобы существовать в одной плоскости – так близко и беспощадно сладко. В пустоте моих снов я обретаю покой и те слова, что обещал Молли перед ее смертью. Я должен им помочь. А после тишина, и я в темноте. Совершенно один, совершенно избит, хоть и далек до совершенства.

Я бы жил прямо в пустоте, пока бы не умер. Нет. Это слишком мягко. Пока не сдох бы. Пока снова не встретил бы Молли, не украл ее из райских садов. Пусть Бог ищет нас, я подарю ему карту до ее сердца, дабы он мог обретать ее снова и снова. Тебе придется убить меня, чтобы спокойно существовать, резать ей к шампанскому сыр, укутывать в теплый шарф, когда вдруг снег идет в твоих владениях. Тебе придется воскресить меня из мертвых, чтобы липкими призрачными лапами я не забирал ее из кровати перед тем, как ты придешь со своими книгами, пропитанными добротой. Но они не для нее, не для нас. Дай нам лишь миг в кислоте или МДМА, оставь мечту живой под кислородной маской. В ней мы вновь свободны и так одиноки. Но даже молчание Молли рвет меня, подобно разрядам тока.

- Просыпайтесь! – Роберт тянет меня за рукав рубашки.

Я слышу его голос, который вынуждает открывать глаза и видеть Карлу, чье сердце вырезано, белобрысого Максима, чья печень уже заблудилась на улицах Брюсселя. Они здесь, рядом со мной, что-то твердят так невнятно. И на фоне их бесконечного плача и шума, я слышу лишь то, как Молли просит помочь тем, кто остался в памяти друзьями. Ее отчетливый медовый голос, и я окончательно срываюсь, стараясь убраться из гостиницы у самого причала. Роберт в спешке пытается собрать свои игрушки. Не волнуйся, они тебе больше не понадобятся.

- Куда мы так спешим? – спрашивает он.

- В нашу уютную квартирку в Стокгольме. Одевайся.

- Зачем? Мы же ехали не туда. Ты говорил, что я буду счастлив с папой – на его глазах проступают слезы – Как я буду счастлив в квартире? Там ведь нет даже облаков. Туда приходят поезда. Пожалуйста – еще минута и он уже ревет, запихивая игрушки и красную футболку в свой потрепанный рюкзачок.

- Послушай – я присаживаюсь рядом с ним, дабы смотреть в его глаза, которые так сильно напоминают мне о Молли – Я подарю тебе не счастье, а жизнь – и это слишком громкие слова для ребенка. Он все равно не поймет их сути.

- Но в жизни я ведь не найду счастья. Так говорила мама – Роберт все еще плачет, и хрустальные слезы стекают по его щекам – Я хочу на небо. Я хочу обнять папу!

Его слезы и обеспокоенные шаги горничной до нашей двери.

- У вас все нормально?

- Да, все хорошо – не открывая дверь, отвечаю я – Роберт, иди сюда – расставляю руки, чтобы он упал в мои объятия. Чувствую, как мокрый нос касается моей шеи, и он весь дрожит – Пойми, жизнь слишком прекрасна, чтобы уходить в начале. Я познакомлю тебя с новой семьей, где мама полюбит тебя таким, какой ты есть, а отец не умрет так рано, Роберт. Ты веришь мне? Ответь.

Он медленно поднимает глаза и одобрительно кивает головой. Сколько надежды в этих молодых ударах сердца? И, обрекая его на жизнь, я дарую ему муки. Ведь, мы не помним, когда родились и вряд ли запомним момент смерти. А между ними боль и решения. Долгие решения, способные обрадовать жалкого Бога. Он слишком занят, готовя приятный завтрак для Молли. Сладкий напиток и вкусные вафли с сиропом. Богу некогда смотреть за миром. И в эту секунду, когда он совершенно отвернулся, я решаю быть слишком жадным до жизни Роберта. Я не отдам тебе его душу. Впитывая детские чистые слезы, я вспоминаю тех рыб, о которых так страстно шептала Молли. Среди чистого бархата наивных эмоций мой эгоизм стремится помочь тем, кого Бог обделил своим вниманием, будучи закованным в побеге за идеалистическим миром. К сожалению, идеалы падают, подобно Атлантам. И я жду лишь мига, когда небо рухнет на землю, чтобы я лично встретился с Богом.

Надеюсь, ты простишь меня. Надеюсь, ты простишь всех нас.

11.

В нашей уютной квартирке в Стокгольме, я стараюсь объяснить Соне, что все не так уж и просто. Пытаюсь оставить ей нужные слова перед тем, как меня не станет. К сожалению, я не могу купить жизнь маленького Роберта, который находится в гостиной, впитывая мультфильмы и истории в них. Я в силах лишь сделать равноценный обмен. Жизнь на жизнь, смерть на смерть. И тут я должен болеть от совести. Ведь, если Роберт не умрет, то условная Алиса не будет жить. Я рушу целые семьи, но эгоизм моих обещаний, как приговор в зале суда.

- Как? Как такое возможно?! – не может успокоиться Соня, и в ее глазах я обретаю то, что люди называют счастьем – Почему ты молчал все это время?! Кто ты, мать твою, такой вообще?!

Я набираю воздуха в грудь, наполняя легкие, словно океан заливает глаза, будто птицы дополняют горизонт. Вдох и выдох, в котором я выдаю слишком много ненужных слов. Я рассказываю ей обо всем, что было. О маленькой Луизе и органах в ней, об Иване, что потерял родителей, а после и две почки, про Джихара, которому лишь 9, но он уже мертв без крошечного сердечка в своей груди. Я рассказываю о том, как в прекрасных самолетах транспортируют то, что отнимает жизнь, но после дарит ее другим. И прямо под небесами, перед глазами самого Бога я дарю жизни тем, у кого заканчивается заряд, словно батарея мобильного телефона. Мои руки, как бесконечный ток, как рождество, в котором слишком много реальности, но так мало волшебства. Я тот, кто заменит собою дефибриллятор в машине скорой помощи. Я – кислородная маска для тех, кто в реанимации, кто провалился в кому, словно под лед на реке. И в этой холодной воде я – тот самый свет для тех, кто почти мертв. Я рассказываю Соне о том, сколько стоит собрать себе ребенка в этом нехитром "Конструкторе счастья".

"Конструктор счастья" - мы соберем любого малыша, которого Вы захотите. Тем более, наша компания дает гарантию собственной продукции. За многие годы на рынке товаров, мы стали теми, на кого ровняются молодые и неопытные бизнесмены. "Конструктор счастья" - мы приносим радость в Ваш уютный дом.

Соня молчит, а в ее руках дрожат бумаги на усыновление и свидетельство на маленького Роберта. Я бы отдал ей и карту прививок, будь он псом. Ее светлые глаза смотрят прямо в мою душу, а губы хотят перебить меня своим касанием. И я вспоминаю слова Молли. Я должен подарить ей Роберта и страстный секс в нашей уютной квартирке в Стокгольме. Еще секунда, и она тонет в моих объятиях, впитывая вкус соленых губ. Я чувствую, как ее руки скидывают футболку, оставляя меня в совершенстве обнаженности под солнечные лучи за окном нашей квартиры. Пока маленький Роберт, не отрываясь от экрана, впитывает насилие внутри мультипликационных героев, я срываю с Сони ее синее платье, запуская его в полет в пределах нашей спальни. Черное белье на ее бледном теле и такая мягкая грудь, которой я касаюсь губами под тихие стоны. Я чувствую, как ее пальцы царапают мою спину, понимая, как сильно она хотела этого.

- Возьми меня всю, до капли – шепчет Соня, тяжело дыша мне в ухо, пока моя ладонь проникает в ее шелковые трусики, чувствуя то, как она намокает от каждого моего касания – Пожалуйста, не останавливайся.

Еще минута, и я прижимаю ее к белой стене спальни в нашей уютной квартирке в Стокгольме. Кому нужны презервативы?! Плевать. Одно движение и она совсем голая, прижимается твердыми сосками к стене. Соня прогибает спину, словно кошка после долгого сна. Ее гладкая спина, и в ней нет Молли. Я чувствую запах жизни, а должен быть лишь трупный аромат. Я бы хотел видеть червей, что проедают ее плоть, стараясь добраться до свежего воздуха, который, увы, пропитан похотью и странным присутствием из вне. Неужели она спустилась с небес, чтобы лицезреть наш секс? Не будь столь бездушна и усыпи меня в бесконечности твоих тихих молитв. Смотри, как я расстегиваю штаны, и мой член, ранимый каплями ее выделений, касается влагалища.

- Порви меня – стонет Соня, и я зажимаю ее руки за спиной, цепляясь за ее волосы, словно ястреб, прижимая к стене, чтобы они стали единым.

- Попроси меня – шепчу ей так тихо, что, казалось бы, пролетающие за окном птицы не смогут разобрать моих слов, лишь сфотографируют картинку похоти и передадут ее Богу, чтобы он шантажировал меня, когда я вновь приду к Молли – Ты хочешь этого?! – в моем голосе слишком много ненависти, чтобы она смогла отказать. Чувствую, как головка члена касается ее влажных половых губ.

- Да! Хочу! Возьми меня, прошу! – Соня задыхается в собственном грехе и бесконечном вожделении. Она хочет почувствовать меня в себя, как больные панацею. И нам не спасти их всех, но никто не запрещал стараться!

Я натягиваю ее за волосы, проникая в сладкое и горячее влагалище с каждой секундной все глубже, пока он весь не скрывается в ней, а Соня не наполняет просторы комнаты своим стоном.

- Боже, как хорошо! – она прикусывает губу, чтобы быть тихой, но волны удовольствия пронзают ее молодое тело – Он за стеной!

Она зовет Бога, чтобы он увидел наш разврат и не понял, как Молли все еще любит меня. И в жарком пламени ревности и злобы, он не сможет подарить ее мне, убив сразу обоих. Но знаешь, даже в Аду мы найдем друг друга, как те мелкие рыбки! Мои движения становятся все сильнее, пока Соня просит еще. Интересно, чем занят Гарри, пока его любимая и верная супруга в спальне соседа стоим раком, принимая в себя его плоть, готовая вытирать с лица его детей?! В душном офисе? На рыбалке? Где Гарри, пока его жена просит меня быть грубее, и я называю ее шлюхой! Своей шлюхой! Пусть Бог сделает пару снимков и покажет ему ранним утром, вкладывая в руку пистолет и две пули, чтобы грохнуть обоих! Иногда, Бог нас ненавидит.

- Да, да! Он не слышит?! Он нас не слышит?! – сквозь стоны спрашивает Соня, пока ее ноги дрожат, готовые рухнуть в оргазме. И мне интересно, сколько времени Гарри не имел ее грубо у стены, чтобы она оставляла на ней следы своей помады, чтобы твердила, как любит его и просила не останавливается. Странно, но стонов из их квартиры мы не слышали ни разу.

Она так беспокоится, что Роберт узнает, как его новоиспеченную мать имеют в соседней спальни. Она так беспокоится – и в этом волнении я обретаю Молли. Снова юную и беззаботную, счастливую и живую! Моя фантазия уже не с трупом, моя фантазия с мечтой. Соня громко стонет, и я чувствую ее соки на своем члене. Они минуют его, стекают по бедрам вниз, в район колен, на которые она падает, принимая меня губами в красной помаде и взглядом с размытой тушью. И я вновь обретаю Молли. Еще секунда, и горячая сперма пачкает ее лицо, а усталость отправляет меня на кровать за нами. В жаркой похоти наших тел и фотографий Бога, что станут веским доказательством в суде Амура, Соня убирает пальцами с лица мое семя, облизывая их и проглатывая до последней капли. Мне кажется, что мы даже дышим совершенно идентично. И эта взаимосвязь напоминает мне о Молли, которая хлопает в ладоши овациями нашему представлению. Она сбежала с неба, чтобы контролировать мои оргазмы и обещания. Мы молчим под аплодисменты, словно уставший симфонический оркестр. Тяжелое дыхание и мысли в стиле – что же мы наделали?

- Теперь я понимаю тех, кто после секса не против покурить – Соня улыбается – У тебя случайно нет сигареты для хорошей девочки?

- К сожалению, нет – едва переведя дыхание, отвечаю я – Что скажешь Гарри?

- О ребенке? – ее милая наивность. И тут я понимаю, что привыкаю к ней. Привыкаю видеть в ней Молли. Мне пора.

- Да – тихо отвечаю я.

- Скажу, что нас одобрили, и я его сегодня еду забирать. Не волнуйся, я объясню Роберту, что нужно ответить на его вопросы – она улыбается и прижимается ко мне так сильно, что я не могу даже пошевелиться.

- Думаешь, он поверит?

- Какая разница? Не поверит, и Бог с ним – Соня закрывает глаза – Что он сделает? Уйдет от меня? Плевать. Он любит слишком сильно, чтобы позволить мне проиграть в чувства. Глупый Генри.

И мы молчим, пока Соня засыпает на моей груди, такая теплая и мокрая, готовая сорваться в очередном оргазме, который я хотел бы ей подарить. Подарить по просьбе Молли или для фотоальбома Бога. И я думаю о карточках в бархатной обертке. Я думаю о снимках, на которых взрываются города и здания в них, умирает тот, кого она любила всю осознанную жизнь, распускаются цветы перед восходом, чаруя чистой росой, и кружат птицы, стараясь найти себе пару под каплями дождя. Я думаю о том, как Бог сминает эту прекрасную вселенную, превращая ее в пыль на книгах и морской размытый песок. Чувствую, как Соня сопит в мою грудь, убаюкивая легкие, которые в один момент перестанут работать, поняв, что в этом нет необходимости. Они успокоятся и решат вдруг отдохнуть и поспать под мои тщетные попытки схватить губами воздух, чтобы не умереть. Они проспят этот момент и уйдут вечность за моим ароматом, наощупь выискивая знакомые бронхи.

Соня уснула, и я оставляю ее одну на нашей кровати.

Горячий чай в две желтые чашки. Телеэкран все еще кричит о тех загадочных рисунках, которые оживают в нем, словно по волшебству. По зрачкам Роберта ползет палитра ярких красок. И, кажется, он просто счастлив, сидя с теплым чаем в руках, улавливая сюжеты долгих мультфильмов. Как мало детям нужно для счастья. Я не смогу ему сказать, что ради его жизни, свое существование не получат несколько таких же светлых ребят. Они не дождутся своих запчастей, чтобы быть счастливыми. Слезы родителей и могилы внутри их памяти, что выстроились большими мраморными плитами. Я не могу забрать его детство реальностью, которая уже давно шепчет мне о смерти и предательстве тех, кто так ждал новые запчасти для своих детей.

- Роберт – начал я – Послушай меня. Я не смогу отвести тебя к отцу. Это выше моих сил, но, когда-нибудь, ты и сам сможешь решить, какой дорогой идти, и будет ли путь за облака иметь свой смысл. А пока что, пообещай мне – я на секунду замолкаю.

Он поднимает на меня свои детские наивные глаза, которые не испорчены реалиями мира и бесконечностью материальных отношений социума. В этих прекрасных хрусталиках я вновь обретаю Молли, и холодный ветер проходит вдоль моего позвоночника, как в тот самый день, когда ей диагностировали СПИД. И в нем я нахожу осколки той, которая была жива, а теперь ее тело разлагается в земле, пока душа танцует на облаках под мелодию скрипки в руках застенчивого Бога. Он всегда краснеет, когда Молли кружится в танце, громко смеется, ожидая моего прибытия. Понимаешь, я обещал ей это.

- Роберт – продолжил я – попрошу тебя лишь об одном – он так внимательно слушал меня, и я находил в нем совершенно взрослого собеседника, который так часто хотел просто слушать – До тех пор, пока ты не сможешь отправится к отцу, дай шанс этим милым людям показать тебе жизнь. Соня и Гарри. Они не смогут заменить твоих родителей – и тут я хочу быть откровенным с ним – но постараются сделать все, чтобы ты улыбался. Ты ведь заслуживаешь улыбку – мои глаза намокают, и, в удивлении, я стараюсь вспомнить что-нибудь зловещее, дабы не быть сентиментальным, дабы не обрести окончательно в себе человека. Я хочу быть бездушной машиной!

И я вспоминаю, что изначально в США каждая компания, производящая холодильники, делала их так, как считала нужным, а именно: с ручкой, которую можно было открыть лишь снаружи.

Однако, в 1956 году газета "New York Times" написала разгромную статью о том, что за последние 10 лет как минимум 115 детей задохнулись после того, как залезли в холодильник. Уплотненная дверь, которая нужна для изоляции, не пропускала воздух, а защелка не позволяла ребенку выбраться. В том же году в Америке был принят специальный закон, обязывающий производителей использовать такой замок, который будет возможно открыть изнутри от усилия в 7 килограммов.

Страшная и холодная смерть. Как мыши в своих ловушках, как дикие звери в охотничьих капканах, как я в бесчеловечном одиночестве, в механизированной душе. А может, послать все к черту? Кто в своей жизни хоть раз не хотел послать все к черту и улететь?!

- Ты обещаешь мне дать им шанс?

- Да – тихо произносит Роберт и по его щеке скатывается слезы, которая окончательно возвращает во мне человека. И это слишком трогательно, когда ребенок готов умереть, чтобы вновь быть счастливым. Бог обманул его, отправив отца в ад, а мать в небеса, оставив Роберта на земле. Слишком коварно и предательски мерзко – а ты? Куда отправишься ты?

Я вдыхаю спертый воздух.

- Мне нужно улететь туда, куда не ходят поезда. Меня там ждут – я бросаю взгляд на дверь спальни в нашей уютной квартирке в Стокгольме.

Соня в своем синем платье, без косметики и макияжа, без укладки волос, все еще горячая и довольная, медленно подходит сзади и кладет свои руки на мои плечи. От этого касания меня передергивает, как глаза у нервнобольных.

На этом мягком диване у телевизора я падаю в счастливую жизнь семейных людей. Руки прекрасной дамы на плечах, добрые глаза ребенка рядом – не вырванные, не пересаженные, не во льду – так выглядит счастье для них. Так выглядит счастье для мира, но не для меня. От ее нежных касаний, от лица без косметики, от чистых глаз Роберта и его наивности меня бросает в липкий Млечный путь, во вселенную до смерти Молли. Эта хитрая комбинация людей, как мой собственный "Конструктор счастья" опускает меня в самую глубину бездны. Я вижу, как мы кружим с Молли над пропастью, словно в танце, будто последний наш миг вместе перед тем, как я упаду вниз, а она взлетит в небеса. Наши любимые песни, как бесконечный марш к танцу. Я хочу коснуться ее сладких губ, сухих и разбитых, подобно дорогам маленьких городов. Я закрываю глаза и уже вновь готов уснуть.

Бррр. Бррр. Знакомый звук сообщения.

"2 дня. Стамбул. Квартирный комплекс №12. Комната 4.

2 дня".

Два дня до моей смерти. Два дня до чужих жизней. Два дня до моей жизни по частям в телах других людей. Два дня, чтобы быть.

Стоя у двери, я объясняю Сони дальнейшие действия, прошу не помнить меня. Я рассказываю, где она может получить оставшиеся справки и документы. Я доношу ей историю жизни Роберта для газет и странных соседей сверху. Я должен рассказать ей все перед тем, как отправлюсь на разные континенты в разных людей. Я улыбаюсь Роберту и чувствую, как губы Сони в последний раз касаются моих уст. Остаться бы? Я хотел бы остаться, но в моем мире другие правила.

Деньги, документы, банковская карта. Бронировать билет на вечерний рейс.

Еще секунда, и я слышу, как за спиной захлопывается дверь нашей уютной квартирки в Стокгольме.

Два дня, чтобы подумать. Два дня до грабежа. Ведь, я давно задумал все это. До мельчайших деталей план твоего похищения из Райских садов.

Два дня. Жди меня, Молли.

13.

Входные двери встречают меня своей тяжестью. Я проваливаюсь в мир веселых соседей, что счастливы в быту, шпаны, толкающей дешевую травку и молодежи, которая любят от всей широты собственной юности. Они пьют дешевые портвейн и обжигают губы страстью, пока за стенкой выпуск новостей. В нем рассказывают об урагане в Колорадо, о финансовых пирамидах в Литве, о техногенных катастрофах и властных людях на открытых банкетах. Но ни слова о маленьком Саймоне без двух почек, о небольшом сердце, которое в данный момент получает Тимми. Жизнь уходит и приходит. Всего в один миг. Пока ты берешь билеты или обедаешь с семьей, чья-то смерть дарит жизни. И это взаимно. Пока ты наслаждаешься теплой ванной, Алису разбирают на крохотные механизмы или снимают в эротическом видео. Возможно, за твоей стеной те, кому завтра в путь, транспортировать легкие и хрусталики глаз. Дальняя дорога, чтобы нести жизнь тем, у кого она заканчивается. И пусть они проснутся здоровыми. За твоей стеной делают операцию, платят за товар. Сосед спит с женой. Твоей женой. И таков этот мир. И если подумать, то мы не потеряны вовсе. Но я бы предпочел этого не знать. Ведь, так приятно жить в своем мирке и быть абсолютно счастливым, уверенным в завтрашнем дне, наслаждаться ее обедом и смехом детей. Я бы хотел так же, но смех детей несет с собой кошмары, а от счастья слишком сильно тошнит. Увы.

Перед ступенями на второй этаж я думаю о маленькой семье. Я думаю о Роберте, Соне, Гарри. Их мелкий скандал, ее слезы и секс, пока Роберт играется с самолетом в соседней комнате. Она рассказывает Гарри обо всем, обо мне, о счастье, которое я подарил. Соня просит его держать язык за зубами, а Гарри счастлив. Он готов простить ей измену, но она никогда не скажет ему об этом. Зачем тревожить то, что мы оставим в тишине? И пусть они умрут в неведении друг друга, если наивный Роберт не вспомнит тот день, в нашей уютной квартирке в Стокгольме. Пусть они умрут счастливые и замкнутые, но слишком довольные. Я подарил им смысл, а Роберту семью. Быть может, он и не примет ее, отправляясь за своим отцом в небеса от передозировки или спешащего водителя. И пусть они встретятся за облаками. Там, где я уже побуду, где совершу преступление, и мы сбежим кровавыми следами по небесным светилам.

На втором этаже квартирного комплекса №12 я думаю о детях, чьи жизни продлил и оставил для небесного блеска. Они рядом со мной, после долгого сна, что-то хрипят мне в след, подсматривают в замочные скважины дверей, оставляя кровавые отпечатки ладоней. Они что-то поют без голосовых связок, без легких и костного мозга. Дети делятся историями, и слепые ведают, что видели однажды. Так давно, что даже воспоминания стали размытыми силуэтами, не позволяя нести за собой просветление. Они счастливые и мертвые. Быть может, лишь в моей измученной мечте. Среди галлюцинаций внутри разума, я обретаю их улыбки и взгляды. Они порождают во мне эмоции, и я готов уже плакать. Человек во мне жив. Он живет, чтобы умереть и подарить себя тем, кто заслуживает жизнь. И в моих отклонениях слишком много ненужных имен. Я хотел бы не знать их. Я хотел бы не просыпаться от их плача. Я хотел бы все изменить. Но если вернуть время, то я – легкозаменяемая модель в сплетении торговли людьми. Мои 25% от сделки, гостиница и питание. Плюс все остальные счета. Меня слишком просто заменить. И если бы я не нес смерть, то и не дарил бы жизнь. Ведь я всего лишь посредник, а конечная точка всегда важнее начальной. Увы.

У двери комнаты №4, пока слышу шаги тех, кто будет разбирать мое тело, я думаю о себе. Я жил богом, и теперь можно подсмотреть за тем, как они умирают. Ведь, Бог так же смертен в своих прегрешениях, как и я в этом липком мире. Я дарил и забирал, но остался слишком человечным, чтобы не умереть. Я убил условную Лизу, обменявшись телами с Робертом. Я позволил ему жить, чтобы условный Карл так и не дождался отца. Жизнь Роберта стоила нескольких судеб. И даже я в секунде, чтобы исчезнуть. Исчезнуть, чтобы подарить жизнь тем, кто сегодня счастлив к вечеру. Взаимосвязь. Бесконечная коллаборация жизни и смерти. Я – бог. И ты можешь увидеть, как они пропадают в бесконечность.

Под улыбки двух вдумчивых хирургов без лицензии я раздеваюсь и думаю о Боге. Он уже в предвкушении конца, выстроил высокие заборы, чтобы Молли не видела меня в мире воздуха. Бог ждет, потирая ладони. Он ждет, пока мое сердце замрет и уедет к другим, более счастливым людям. Это для него счастливый вечер у телевизора с бутылкой пива или бокалом вина. Когда Бог напивается, он ложится спать и безустанно просит, чтобы Молли поведала о мире, в котором меня больше нет. И она рассказывает. Он засыпает с улыбкой, а завтра решать важные и липкие дела. Смотреть за людьми и их счастливым бытом. Или наблюдать за тем, как нищий и слепой просит милостыню, как Джон и Маргарет теряют на войне своего сына. На войне за глупые идеалы. Бог просто свидетель. Он перестал что-либо решать, наделив человека способностью мыслить. И мы не имеем права упрекать его в этом. Бог устал. Он проснется, чтобы смотреть и менять пластинки на стареньком проигрывателе, попивая вино или покуривая дорогие сигары из табака Райских садов, пока Молли танцует. Почему ангелы не выращивают травку? Нужны ли им органы? Бог добр к нам всем. Оставшись молчаливым свидетелем, он учится прощению. Бог простит меня. Простит всех нас. В ответ я буду благодарен и снисходителен к нему. Совершив кражу, преступление вселенских масштабов, я смогу простить его. Я прощу всех их.

Холодная кушетка не скует теплоту человека внутри меня. Я победил. И это становится определяющим. Большая операционная лампа светит мне в глаза. Я слышу, как перчатки хлопают на их ладонях, как звонко гремят инструменты. Яркий свет проникает в зрачки. Моя нарколепсия, и я борюсь со сном.

Почувствовав маску у себя на лице, услышав, как открываются вентили на болоне с анестезией, я думаю о Молли. Она по-прежнему красива и все так же любит меня душой и сердцем, до кончиков пальцев. Молли ждет, пока я ворвусь в заснеженный рай, угрожая отстрелить ангелу голову, чтобы забрать ее и увести туда, где даже птицы молчат, а деревья поют по ночам. Чтобы мы были рыбами на дне, она девочкой, а я дождем, птицами и червями, которых растопчут тяжелые ботинки людей, что счастливы без нас, в обыденности и вечном бегстве куда-то. Молли все еще прекрасна и совершенна жива. Она смотрит, как я исполняю свои обещания и дарю себя людям, что заслужили жизнь больше меня. Людям, которые владеют нужными финансами. Я знаю, она улыбается. Молли помнит, что я приду за ней с первыми самолетами, что взлетают к небу. Она собирает чемоданы, когда Бог уже спит под ее рассказы. Он не причинит ей боли. Бог слишком стабилен и добр. Он даже не станет искать нас. Лишь тихие всхлипы в бессонные ночи. Молли напишет ему письмо с края света, что у нас все хорошо и мы счастливы. Счастливы? На моих устах появляется мелкая улыбка. Я жду, когда коснусь ее вновь, сжимая кисти рук. И после смерти мы совершенно не больны. Она расскажет мне о мире на облаках. Ведь я слишком долго не спал. Еще мгновение и я усну. Навсегда. Это даже больше, чем просто сон. Это дверь к ней. Я думаю о Молли. Пусть она целует одуванчики, а я подарю ей подснежник. И мы снова едины. Совершенно живые, совершенно счастливые. Молли и я. Просто мы.

Моя нарколепсия, и я закрываю глаза. Хирурги без лицензии о чем-то шепчутся, смеются. Для них – это обычное дело.

Перед черным экраном своего кинозала, я счастлив. Каждая деталь и каждый шаг в моей жизни – лишь детали моего счастья.

Конструктор счастья.

Моя нарколепсия, и я засыпаю.

Следующий пост
Ужасы в звуке
Предыдущий пост
Радио "Алкоголь"
In HorrorZone We Trust:

Нравится то, что мы делаем? Желаете помочь ЗУ? Поддержите сайт, пожертвовав на развитие - или купите футболку с хоррор-принтом!

Поделись ссылкой на эту страницу - это тоже помощь :)

Еще на сайте:
Мы в соцсетях:

Оставайтесь с нами на связи:



    В Зоне Ужасов зарегистрированы более 7,000 человек. Вы еще не с нами? Вперед! Моментальная регистрация, привязка к соцсетям, доступ к полному функционалу сайта - и да, это бесплатно!