МАНЬЯК-ФЕСТ. Виктория Штерн, Александр Штерн - "На третий день"

Мужчина возвращается в деревню, затерянную где-то посреди тайги. У него есть только три дня. Для чего он вернулся? И что должно произойти на третий день?

Автор: Виктория Штерн, Александр Штерн.

Рассказ публикуется как участник конкурса "Маньяк-фест", приуроченного к выходу книги "13 маньяков".

Старый ПАЗик тащился по разбитой дороге — две колеи глубокими ранами рассекали непроходимые таежные леса. Деревья едва угадывались за мутным стеклом, тонули бесплотными тенями, растворялись в дымном мареве...

— Что, снова горят?

— Почти каждое лето живем в этом чаду, черт бы побрал эти торфяники, — живо откликнулся водитель. Он был не прочь поговорить. Но мужчина вновь замолчал, откинувшись назад и прикрыв веки.

Он был единственным пассажиром — подтянутый, худой, от силы лет сорока, в камуфляжных штанах, пыльной, вытертой куртке и тяжелых армейских ботинках.

— Немного осталось, скоро приедем, — пробормотал водитель. — Места у нас глухие, люди всё больше уезжают. И на болотах порой такое творится! Хоть бы из газеты приехали… Вас-то как сюда занесло?

— Я тут жил когда-то, — произнес мужчина, не открывая глаз.

— К корням потянуло, что ли?

— Вроде того.

— Хорошо, если есть куда возвращаться. В родных стенах и помирать не страшно. Откуда едешь-то?

— Издалека.

До села добрались под вечер. Впрочем, в этом чаду день едва ли сильно отличался от ночи. До дома было недалеко, но он не торопился — прислонился к покосившемуся забору, достал из кармана новую пачку сигарет. С наслаждением затянулся. Когда он курил последний раз?

Через пару минут он толкнул калитку и, пробравшись сквозь заросший сад, поднялся на крыльцо. Из прихожей потянуло сыростью — и как будто могилой. Снова мелькнула мысль, которую он гнал от себя с самого утра — а может, ее давно уже нет, он ведь не знает наверняка. Может, некуда уже возвращаться...

В кухне никого не было. Он толкнул дверь в ее комнату, и на мгновение ему показалось, что там тоже пусто. А потом он разглядел знакомый силуэт. Она сидела у окна, с журналом на коленях. Видимо, задремала, читая. В сумраке не было видно лица — только выбившиеся из-под платка пряди. Совершенно седые.

— Мама, — голос не слушался.

Она пошевелилась, застонала во сне.

— Мама, — позвал он громче.

Женщина повернула голову, встретилась с ним взглядом и охнула, побледнев.

— Олег... Сыночек, как же это... Это ты? Это правда ты?

— Кто же еще? Не спрашивай ничего. Я вернулся. Я же обещал тебе...

Он обнял ее и только тогда понял, как она постарела. От прежней женщины ничего не осталось — только сгорбленная, выцветшая тень, хрупкие кости, обтянутые сухой кожей. Выжженное этой горящей землей воспоминание.

— Сынок, — причитала она, не в силах поверить, — как же так получилось? Как тебе удалось?

Он отстранился, осторожно высвободился из ее рук.

— Говорю тебе, не расспрашивай! Я очень устал, мама. Мне нужно выспаться. Потом поговорим.

Позже, в своей старой комнате, на скрипучей, "холостяцкой" кровати он никак не мог уснуть, лежал, уставившись в темноту, как тысячу раз до этого. Он давно отвык от кромешной деревенской ночи. В городах такой не бывает. Темно, как в утробе у матери. Или в могиле.

"Это место умирает, гниет со всеми его обитателями. И мать тоже гниет заживо… Чертовы леса, чертова топь, чертова земля, выпускающая из своего чрева чудовищ…"

Окна были распахнуты, однако ночь не приносила прохлады. Он думал о матери, о тайге, которая с каждым годом подбирается к человеческому жилью все ближе — и о том, как незаметно пролетели эти сутки. Осталось продержаться два дня...

***

Утром его ждала гречка на молоке — как в детстве. Тихо играло радио. Мать смотрела на него — будто не могла насмотреться. Он надеялся, что она так и не заговорит, но она не выдержала.

— Олеженька, как же так получилось? Как ты вернулся?

— Нет ничего невозможного, мама. Просто у всего есть своя плата, — криво усмехнулся он.

— Но ты надолго? Ты ведь не уйдешь?

— Не знаю. Пока что дня на три, а там посмотрим, — он избегал встречаться с ней взглядом. — Лучше расскажи, как ты тут?

— Да как? Всё так же. Тяжело без тебя, сынок. Сперва почти все отвернулись, потом соседи стали немного помогать. Но без мужика тяжело, конечно. Совсем дом запустила…

Она смахнула слезу, собрала тарелки. Опустив голову на руки, Олег закрыл глаза. Было еще рано, но воздух уже накалился, и невыносимо тянуло в сон.

— Виталий пошел в торговлю, — продолжала мать, — перебрался с семьей в Архангельск. Тополева Маринка, одноклассница твоя, развелась, блудит напропалую. Слышала, и деньги берет. У нее дочка растет, тоже втянется скоро! А ведь надо же как-то жить, сынок. В нашей-то глуши...

Он поднялся, достал сигареты, взял с плиты спички.

— Идут разговоры, что школу хотят закрывать, придется деткам до райцентра ездить, а это два часа. Учителей не хватает — все отсюда бегут. Скоро одни старики и останутся…

— Пойду покурю, мам, — оборвал он ее.

Его мутило.

"… влачат жалкое, тупое, бессмысленное существование, ходят живыми трупами — ни в одном из них не осталось и уголька от того огня, что звался душой. И ведь держатся зачем-то за свои никчемные жизни, любятся, рожают "по образу и подобию", веря, что и они — творцы и почти что боги!"

— Ты бы поостерегся, сынок. Покури наверху. Во дворе хоть и чад, а ненароком кто через забор глянет. Не дай бог узнают...

Он поднялся в свою комнату, прислонился лбом к стеклу. Курить расхотелось. Во дворе соседнего дома играл мальчишка лет шести-семи — белобрысый, худенький. Словно сошедший с репродукции в комнате у матери — тонкий, похожий на лучик света, паренек — и темный, таинственный старец…

"Лишь в детях еще горит тот самый огонек — но и он скоро рассеется, истлеет, выродится в грязную, греховную, уродливую плоть…"

— Я на работу, сынок. В шесть буду. Не выходи только, — крикнула она снизу.

— Ты работаешь, мама?

— А что делать? На одну пенсию не прожить…

Чиркнула спичка. Мальчик в соседнем дворе выводил велосипед за калитку. Ободранные острые коленки были густо намазаны зеленкой. Олег смотрел в окно, и сигарета тлела в его пальцах.

***

— Ты не будешь работать, мама. Я вернулся только за тобой. Мне тут не жить, а значит, и ты не станешь.

— Да куда же нам ехать, сынок?

— В Архангельск, в Петрозаводск, не важно. Да хоть в Москву! Лишь бы подальше от этой дыры.

— А как же дом? — мать растерянно смотрела на него.

— Да плевать я хотел на этот дом! Для начала снимем комнату, а там поглядим. Может, и получится впарить кому-нибудь эту развалюху... Устроюсь дальнобойщиком. Возьмем кредит, в конце концов.

Она молчала, не зная, что еще возразить.

— Это решено, мама. Ты не знаешь, что я сделал для того, чтобы вернуться, чтобы, черт побери, забрать тебя отсюда!

Лгать матери было тяжело. Он с детства не умел этого делать. Впрочем, не так уж много в этом было лжи.

— Ладно, ладно, сынок… Как скажешь, — сдалась, наконец, она. Все, что угодно — лишь бы не потерять его снова. — Ты проголодался? Картошечки, может, пожарить?

— Мне всё равно, — он сел за стол, вновь уставился в одну точку, слушая, как мать хлопочет у плиты, как монотонно жужжит на стекле муха.

— Мам, а пацан в соседнем дворе — это...

Она застыла посреди кухни.

— Володьки сын, — произнесла еле слышно. Как продолжение его мыслей, как ответ, который он и так уже знал. — Максимка. Шесть лет назад родился, ты не застал уже... Через год как раз, летом.

Ночью начался дождь. Он снова не мог уснуть, пялился в темноту, прислушивался к бою капель по крыше. Еще один день просыпался песком в часах, дорожками воды по стеклу его спальни. Остался последний. Двадцать четыре часа — и всё это закончится.

***

— Сходим в церковь, сынок? Воскресенье...

Он удивленно посмотрел на нее.

— Меня могут узнать. И что ты им тогда скажешь?

— А если лицо закрыть? Многие сейчас платки наматывают, чтобы не угореть…

— Ночью дождь прошел, — покачал головой он, — сегодня хоть дышать можно. А в церкви, небось, все село соберется? Какие тут еще развлечения?

Она молчала.

— Нечего мне там делать. А ты иди, иди. Помолись за меня, — усмехнулся он.

Когда мать ушла, он вышел во двор. К черту соседей, пусть глазеют. Сколько можно сидеть в четырех стенах! Путались мысли, нечем было дышать.

На улице ему полегчало.

Мальчишка из соседнего двора носился босиком по лужам. Олег смотрел на него, насвистывая какую-то незатейливую мелодию. Наконец тот заметил его, улыбнулся открыто, задорно.

— Здрасте! А я вас не знаю. Вы в гости к Марье Васильевне приехали?

— Зато я тебя знаю, Максим, — очень серьезно ответил Олег. — И Володю.

— Вы знаете папу?

— Служили вместе. Он тебе не рассказывал?

Мальчик помотал головой. Глаза у него были серые, с искорками — такие огромные и чистые, какие бывают только у детей.

— Я вчера только приехал, не успел еще зайти к вам, поздороваться. Папаня-то твой дома?

— Он работает. Далеко, — важно ответил Максим. — Бабушка дома.

Олег кивнул. Болезненно защемило сердце.

— Слушай, а у меня ведь еще наши старые альбомы лежат, кавказские. Могу показать, если хочешь. Мы там вместе с Володькой…

— В форме? — глаза у Максима загорелись.

— Конечно, в форме. И с автоматами!

Олег открыл калитку и пропустил Максима в сад. Тот вприпрыжку пробежал по участку, ворвался в дом.

— А меня к вам никогда не пускали!

— Это еще почему?

Максим пожал плечами.

— Не поймешь этих взрослых, да? Иди-иди наверх, все альбомы там. Ничего, мы с тобой еще на рыбалку сходим! Ты на рыбалке был? Не страшно, я научу.

Он поднялся по лестнице вслед за мальчишкой, пропустил его в комнату и закрыл за собой дверь, не включая света. От того и так исходило сияние, от которого слезились глаза.

***

— Олеженька, где ты? — позвала от двери мать.

— Я здесь, — голос прозвучал хрипло, незнакомо.

— Ты чего в темноте сидишь? — она осеклась, увидев его лицо, отшатнулась. — Что случилось, сынок?

Он поднялся, прошел мимо нее, коснувшись плечом, замер в двери.

— Прости меня, мама. Я не выдержал. Я должен был сделать это еще раз! Надеялся, что как-то протяну три дня, что смогу преодолеть это — пока не увидел его... Я считал, что мне дали шанс искупить прошлое, — он хрипло засмеялся, — но нет же, мне дали шанс сделать это снова! Еще один последний раз, мама! — его голос сорвался. — Мне казалось, что я вырвался. Но эти леса никого не отпускают... Я часть этой геенны, этой проклятой, больной земли. Если я снова вернусь, через семь лет, через четырнадцать, не важно — пожалуйста, не слушай! Просто подпали этот дом к чертям и беги. Я застрял тут как муха между рамами, но ты еще можешь уйти…

Скрипнула, качнувшись на петлях дверь. На пороге больше никого не было.

Словно пьяная, Марья начала подниматься по лестнице — хватаясь за стены, чтобы не упасть. Ноги не слушались.

Дверь в комнату сына была закрыта. Она несколько секунд стояла перед ней, не решаясь войти, потом повернула ручку, нащупала выключатель.

Кровь была повсюду: на полу, на стенах, на потолке, даже на образах в правом углу — будто её разбрызгивали по комнате, как святую воду на службе. В ворохе окровавленных одеял на кровати лежал соседский сын. Свободно раскинув руки — будто просто прилег на минутку, будто задремал. Если бы только не грубо, наспех раскрытая грудь, взрезанный и выпотрошенный живот. Сердце, легкие и печень — все выпотрошено, будто кто-то рылся внутри, пытаясь добраться до какой-то одному ему известной сути…

Воздух сделался тяжелым и вязким, голова закружилась, но Марья сумела удержаться на ногах и не потерять сознание. Возможно, оттого, что уже видела такое — семь лет назад.

По щекам текли слезы. За что ей это? За то, что не стала гадать, как он сумел вернуться, а просто радовалась каждой секунде рядом с сыном? Хотела верить, что он каким-то образом выкарабкался, потому что обещал ей? Ей сказали, что на его теле не осталось живого места, что его сбросили в болота до приезда властей… Но какая мать не сойдет с ума от счастья, увидев того, кого давно похоронила? Не закроет глаза на прошлое, не запрет свою память, словно старый, сырой чулан?

А что, если эти леса вновь выплюнут его — то ли по какой-то прихоти, то ли по ошибке? Сможет ли она тогда закрыть перед ним дверь этого дома? Сказать: "Ты не сын мне, изыди"? Или запереть его в этой проклятой комнате, как он просит, и открыть газ? Сможет? Или с замиранием сердца будет ждать, когда на улице вновь послышатся знакомые шаги? И верить, что, вопреки всему, они смогут уехать?

"Прости меня, мама".

Сыночек, сынок…