Настино солнце

Зина согласилась присматривать за маленькой Настей из вежливости, ведь, по правде, девочку она не очень любила. Ей нравился Настин папа, и хотя бы так тебя Зина могла обратить на себя его внимание — на другое не хватало смелости. Может, если она будет хорошо приглядывать за девочкой, ее тайный возлюбленный однажды это оценит и скажет себе: вот же молодец, соседка, а ну возьму да познакомлюсь поближе. В мечтах Зины все так и происходило, они встречались будто невзначай, хихикали, смущенно краснели в сумраке лестничной площадки, она благодарила его за то, что придержал дверь и как бы нечаянно он прикасался к ее бедру, обтянутому ситцевым платьем; далее словно романе: вспыхивает страсть, и вот уже Настин папа, не в силах сдерживать себя, заключает Зину в объятия и целует, целует, целует, пока она, разгорячившись, не оказывается на грани обморока, а в ее промежности разгорается вулкан, становится влажно и горячо, и волны от микровзрывов плоти несутся по всему телу, а в глазах фейерверки.

Сидя у окна и глядя во двор, Зина и теперь замечталась о том, как папа Насти романтично укладывает ее, потную и открытую для любви, на кровать с панцирной сеткой, и та кровать весело пружинит, обещая необычный жаркий секс. Настин папа склоняется над Зиной, настоящий герой-любовник с обложки книги, и рыцарственно гладит ее груди, жаждущие вырваться на свободу. Отвернувшись от залитого бешеным июльским солнцем двора, где играла Настя, Зина ощутила, как щеки ее горят. В ее фантазиях Настин папа галантно освобождал ее от одежды, а она подвывала от желания, принимая красивые соблазнительные позы и мысленно умоляя войти в нее. Сунув руку между ног, Зина прерывисто задышала, задвигала пальцами под влажной тканью трусов, но, не дойдя до оргазма, услышала крик.

Резко обернувшись к подоконнику, Зина вскочила и высунулась в окно. Настя, одетая в желтое короткое платьице двухлетка, лежала на животе. Июльское солнце слепило и жарило, было так ярко в тот миг, что у Зины от перенапряжения на секунду потемнело в глазах. И не только от света, но и от накатившего ужаса. Она поняла, что девочка не просто ударилась коленкой, а произошло что-то серьезное. Не помня себя, Зина выскочила из квартиры и понеслась со второго этажа, перепрыгивая через ступени. Подбежав к лежащей Настей, она рывком подняла ее, поставила на ноги и увидела окровавленное детское пухлое лицо, увенчанное облаком прозрачных белых волос. Обомлев чуть не до обморока, Зина представила, что сотворят с ней Настины родители. Есть ли у нее теперь шанс понравиться девочкиному папе по-настоящему, так, чтобы в один прекрасный день он завел с ней головокружительный роман? Теперь, конечно, нет. Недоглядела, дура, теперь что?

Настя оглушительно ревела, широко разинув рот и показывая Зине устройство своего горла. По лицу ее, от глубокого прокола на лбу, стекали струйки алой, очень яркой в солнечном сиянии крови. Кровь пахла солью, железом, иным каким-то миром, детской плотью и тайнами, о которых взрослые люди поголовно забывают, вырастая, однако ни о чем таком Зина в тот миг не думала. Паника обрушилась на нее, разбила, разметала, Зина сама начала кричать что-то, прижимать девочку к себе, говорить слова, которых не понимала. Она не знала, как быть матерью, как заботиться о ребенке, только паническое желание прекратить это руководило ей.

Подхватив орущую Настю на руки, Зина помчалась к выходу из двора. Повернула налево, побежала что есть сил в сторону фельдшерского пункта в конце квартала. Все было в этом смысле удачно, и Зина думала, что ее, вероятно, даже похвалят за смекалку и отвагу, может, узнав, что помощь оказана вовремя, забудут о ее недогляде…

А Насте было почти не больно, однако она продолжала тихо подвывать и висела на руках Зины, словно тряпичная кукла. Голова девочки свесилась, кровь, продолжавшая сочиться от поврежденной венки на лбу, текла на волосы, и те становились все краснее, с мокрых кудрей слетали капли, обозначая траекторию движения очумелой тети Зины. Хорошо запомнила Настя забор, который проносился перед ее глазами, темно-зеленый, высокий, из плотно пригнанных досок. Интересно было наблюдать его вверх ногами и чувствовать, как бешеное солнц греет твои ноги в сандаликах, и отдаться этой власти взрослых, которые лучше знают, как защищать и оберегать. Теперь она ничего не может сделать. Она всего лишь маленькая девочка, в чьей памяти навсегда отпечаталось это ярчайшее воспоминание — сладкое, как сахар, ощущение тепла и забор, растущий из перевернутой вверх тормашками земли. А воспоминания о происшествии во дворе были смутными. В сознании Насти проплывали образы и ощущения, зыбкие такие, словно тающие фигур из воска. Бежала за бабочкой, споткнулась, упала, ударившись лбом о землю, и откуда ей было знать, что из того места как раз торчит кончик ржавого гвоздя? Нет здесь ничьей вины, ни ее, ни тети Зины.

Но сама тетя Зина думала иначе, и ей уже мерещилось, как полиция вламывается к ней посреди ночи, вытаскивает из постели полуголую и заковывает в наручники. На шум выходят из своих квартир соседи, и она, дрожащая от ужаса, проходит мимо них и путается в ногах. Полицейские садят Зину в свою страшную машину, чтобы отвезти неизвестно куда, в мрачное место, откуда не возвращаются, где вынуждены до конца дней сидеть в темноте женщины, которые не любят детей.

Где-то по пути Зина, бегущая на подламывающих от страха ногах, потеряла тапочку, и к двухэтажному зданию фельдшерского пункта прибегает наполовину босая. Настя, переставшая даже подвывать, — неужели мертвая? — полностью расслабилась, и ее конечности безвольно болтались, точно веревки. Зина толкнула дверь, с криком влетая в пустую приемную, где пахло дезинфицирующим средством и стояла душная прохлада. Задыхаясь, Зина звала на помощь, а тело в ее руках становилось все тяжелее, и где-то в глубине памяти возникло, что тяжелеют таким образом только покойники, а значит, Настя мертва, и ей тоже не жить.

Зина почувствовала сильную дурноту и упала вместе с девочкой на плиточный пол. Дыхание ее почти прервалось, в уши словно напихали ваты — на пару секунд исчезли все звуки, и она только разевала рот, словно рыба, и смотрела на подбегающую врачицу. Та что-то кричала, энергично отнимая у Зины Настю. Зина пыталась встать, медсестра, подскочившая откуда-то сзади, подхватил ее под руки, после чего Зина снова обрела способность воспринимать окружающее.

Насти не было рядом, врачица успела унести ее в кабинет. Туда и бросилась Зина, вырвавшись из рук медсестры. Нельзя, если вы не мать, крикнула та, но Зина не слушала, вламываясь в дверь кабинета, пропахшего лекарствами. Настя уже лежала на зеленой кушетке, ее окровавленная голова в ярком свете ламп была страшной, чем-то таким чужеродным, нелепым, неправильным, будто раковая опухоль, зародившаяся на солнечной плоти июля. Зина остолбенела, наблюдая, как закатывается за орбиту левый Настин глаз, правый же до сих пор смотрел прямо на нее.

— Сюда вам нельзя, — выпрямляя спину и поворачиваясь к Зине, сказала врачица. — Сюда вам нельзя-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — Ее рот разинулся, широко, за пределы возможного, точно голова собиралась вывернуться наизнанку, и в розово-слюнявой яме рта, обрамленной гнилыми зубами, забился гангренозный язык, однако в ту секунду Зина знала, что крик исходит не от нее, совсем другой у него источник. Сначала это истошное, из визга рожденное "А-а-а-а!", затем голос поплыл, переходя в рычание или хрип, а потом превратился в басовитое "У-о-о-о!", такое громкое, что у обмочившейся от ужаса Зины заломило виски.

Она попятилась, двигаясь неуверенно, слишком, слишком медленно как раз в тот самый миг, когда из-за ширмы, стоящей в углу выдвинулся, широко ставя ноги, высоченный, под потолок главврач, голый под рваным халатом, покрытым коркой высохшего гноя и крови, сам усеянный мокнущими истекающими язвами, открытыми ранами, словно кто-то зубами вырывал его мясо, раздутый в невозможных местах, смердящий, гниющий заживо, как труп, или есть труп, покрытый черно-зелеными пятнами, с лицом, с одной стороны в волдырях, с другой в черной могильной плесени. Главврач прошагал мимо Зины и накинулся на лежащую на кушетке Настю. Он стал живьем рвать ее тело своими длинными пальцами, по-прежнему выпевая-выкрикивая свое "У-о-о-о!"; та билась, визжала, отбиваясь, пока ее внутренности не полетели в разные стороны, тогда Настин голос и оборвался, и в тот миг вступила врачица — на карачках ставшая подвизгивать, щелкать челюстями и крутиться у Зины под ногами. Рванула Зина к двери, не соображая, что новый какой-то звук, истеричный, истошный, это ее самой крик, будто из нее уже тянули живьем кишки.

Но в дверях стояла медсестра, сильным ударом свалившая Зину на пол. Та рухнула, хватаясь за лицо и извиваясь в тщетной попытке скинуть с себя навалившуюся сверху врачицу. Борьба была отчаянной, Зина дралась вслепую и кричала, пока медсестра, держа ее за волосы, кромсала горло скальпелем. Зина сражалась до конца, но лезвие добралось до сосудов; и тогда Зины, что любила Настиного папу, не стало, точно так же, как девочки Насти, превращенной к тому моменту главврачом в нечто, что словами описать у меня не выйдет.

Прием продолжился скоро, июльское солнце пялилось в окно кабинета, и разбрызганная повсюду кровь была очень яркой; кусочки же мяса, раскиданные в беспорядке, напоминали ягодное желе. Главврач, сидевший в углу на табурете, бесконечно механически качал головой, словно говорил кому-то: да, да, да, и из горла его без остановки лилась песня без слов. Медсестра, стоя на коленях в луже Зининой крови, облизывая собственные руки и время от времени бросалась к стене, чтобы нарисовать на ней что-то. Никому не надо знать или даже просто видеть эти художества, никому и никогда. Записывая что-то в журнал, врачица слушала главврача и улыбалась уголком рта. На ее голове криво сидел Настин скальп, белые волосы девочки слиплись от крови, превратившись в колтун, но врачице было все равно на такую мелочь, этот скальп удивительным образом мог передавать ей последнее яркое воспоминание девочки: солнце, греющее ноги, и забор, торчащий из перевернутой вверх тормашками земли. Мягкое то воспоминание, невинное, уютное, как счастье детства, и сладкое, как варенье. Когда на прием явился пациент, врачица пригласила его войти.