Ведьма НИИ

Ведьма НИИ

Траур: сумеречное состояние сердца, мелкий дождь, соленый ветер, вереница людей, тихий всхлип ребенка, прячущегося за спиной матери, согбенная старуха тянет морщинистую руку с опухшими суставами.

Печаль: незримый камень на груди, удавка, пережимающая сонную артерию, сухие кончики пальцев, безвольная чужая ладонь, отрицание, вместо сна стальные иглы под тобой на простыне.

Меланхолия: заунывное пение в сумеречной кухне, мелодия без слов, серый проблеск между едва сомкнутыми векам, медленные движения, тень, стоящая за углом, безразличие к прошлым грехам, они просто есть.

Утром рано пошел снег, солнца нет и словно никогда не было. Из окна девятого этажа виден белый проспект, по которому ползет красная гусеница-трамвай. Пустота вселенной. Липкие провода, стальные колеса, скрип пустых вагонов.

Где-то в пути трамвай, потеряв смысл и цель, останавливается и ревет. Отчаянный его крик убегает в лабиринты города, пробуждая ото сна тех, кто надеялся больше не проснуться.

Грусть: отчаянная пустота в животе, тень на обоях — второй нет, ее уход еще до пяти утра, ладони, закрывающие лицо, невозможность, невыносимость.

Могила: комья земли падают на гроб, глухое постукивание, точно покойник просится назад, жалуясь на холод и отверженность, глаза маленького мальчика, серые, как грязные лужи, неотрывно следят за движениями чужих рук.

Одиночество: потери, островок жизни сужается до предела, невидимая стена тверже гранита, холодный ветер из распахнувшейся форточки, высота кружит голову, ожидание звонков, внезапных визитов, странных встреч, жажда.

Говорят, в громадном здании недостроенного НИИ есть такое место, где из стены выступает бетонная женщина; она вся потрескалась и покрыта грязью, но видно, что когда-то была молодой, хотя и нет уверенность, что была; стены и потолок там покрыты граффити, повсюду мусор; говорят, там умирают люди, их находят истерзанными, или они просто исчезают, стоит им подойти близко к ведьме — так прозвали женщину. И мы с друзьями, вознамерившись отыскать ведьму и задать ей важные вопросы, идем в огромную заброшку и бродим безнадежно в ее лабиринтах; боимся говорить громко, думая, что эхо воплотится в какой-нибудь дикий страх и разорвет нам сердце, но храбримся и продолжаем, продолжаем наше путешествие, пока, отчаявшись, не находим небольшую дверь в стене, и ступаем через порог в длинное помещение.

Говорят, есть причина, почему она там. Когда-то с ней произошло то, произошло это, кто-то сотворил с ней нечто, о чем даже самому циничному из нас сказать трудно, и он прячет глаза. И мне стыдно и неловко, словно я в чем-то виноват. В груди мучение и тоска. Я хочу знать, есть ли шанс выйти из этого плена, есть ли улица в нашем городе, двигаясь по которой, можно вырваться за его пределы.

Смерть: дыхание прерывается, кровь прекращает свой ход по венам, тело на полу, в центре, под люстрой, медленное разложение, личинки мух, ползающие по чернеющему лицу, уродливые останки.

Она там. В свете наших фонариков ее тело, выступающее из стены, как живое, и из провалов глазниц вытекают тонкие струйки тьмы. Мы стояли, безгласые, забыв о своих желаниях, но она знала, точно знала, не могла не знать. И когда девушка, умершая первой, расплакалась, тихо и мучительно, я закрыл глаза.

После тьмы, которая последовала за этим, все изменилось. Мы так же исчезли, умерли, пропали, как другие, кто сюда приходил, кто писал на стенах, жег спички в темноте.

Скорбь: жить без кожи, нервы, словно антенны, настроенные ловить чужую боль, тщета, смирение, вычеркивание в календаре всех грядущих дней, отсутствие смысла.

Собраться ранним утром, ехать через сомнамбулический город, засыпанный горьким снегом. НИИ смотрит сотней глаз, бетон и кирпич громадного мавзолея мертвых намерений. Под ботинками хрустит стекло. Блуждать по коридорам и комнатам одному, воображая, что эхо идет следом — этакий криво слепленный голем без лица, карикатура.

Они в помещении, где ведьма, вверх ногами, прилеплены к потолку, точно статуи, помещенные туда безумным художником. Меня еще нет среди них.

Согбенная старуха тянет морщинистую руку с опухшими суставами, чтобы погладить меня по щеке, и ее прикосновение вызывает во мне, десятилетнем, ужас, и я отчаянно прячусь за мать, за ее темно-серое пальто, на ощупь очень колючее.

Я не хочу быть здесь, не хочу видеть этих мрачных людей с лицами из папье-маше, мне холодно и страшно, но тянет смотреть на бесстыдно распахнутую могилу, которую пытаются закрыть горстями земли.

Повернув голову, я увидел стоящих невдалеке землекопов. Они курили и ждали. Лиц нет, они словно криво слепленные големы, карикатуры.

Она, конечно, знает ответ на вопрос, который я не задал, она давала мне шанс бежать, но я вернулся. У нее глаза старухи с кладбища, мертвые, слезящиеся, но молодое гладкое лицо. Она в тонком летнем платье цвета мандарина и белых босоножках, ее волосы смоль. Протягивая руку к моему лицу, гладкую и красивую руку, она шепчет неразборчиво, как та старуха, и от нее идет волна смрада разложения и дегенерации, запах сырой земли из могилы, где в гробу стучится покойник, несогласный со своей участью.

Я плачу, я растворяюсь, я хочу уйти той же дорогой, что и мои друзья, ставшие после смерти столь нелепыми. Из этого города выхода нет. Доходя до его границы, ты понимаешь, что опять движешься к центру.

Лучше я останусь с тобой. Я хочу коснуться твоих волос и сгореть в ледяном огне ноября.

Страх: темный угол, прядка волос в старой тетрадке твоей матери, ее волосы, черные, как самая глубокая ночь, волосы, отправленные в будущее школьницей перед выпускным балом, послание сыну, плачущему у чужой могилы, платье цвета мандарина и белые босоножки.

Из этого города нет выхода.