За пригоршню крышек (Мир мертвого Бога)

Старуха сидит на полу и воет:

Побойтесь Бога. Побойтесь Бога.

Из соседней комнаты раздаются крики.

Там на кровати.

Или на полу.

Или где угодно.

Там ее внучка. Наверное, внучка. Для дочки слишком маленькая. Слишком маленькая для дочки, не для того, что там происходит.

Из соседней комнаты раздаются крики. Бабка воет и раскачивается. Взад-вперед. Взад-вперед. В соседней комнате тоже раскачиваются. Тоже… взад-вперед. Взад-вперед. Подхожу к проигрывателю. Пальцы перебирают виниловые пластинки. Выцветшие фотографии людей на конвертах. Выцветшие имена и названия. Выцветшие фотографии мертвых людей. Выцветшие имена мертвых людей. Названия песен, что стерты из памяти.

Мир, стертый из памяти.

Выбираю пластинку. Ставлю. Игла касается поверхности. Скрип. Из динамиков начинает шуршать музыка и мужской голос. Из соседней комнаты доносятся крики. Кручу ручку громкости. Музыка из динамиков звучит громче. Голос сильнее. Но крики не заглушают.

Мужской голос поет:

Да, погода снаружи просто ужасная,

А огонь в камине так восхитителен!

И поскольку нам некуда пойти,

Пусть идёт снег, пусть идёт...

Взгляд сам собой устремляется в окно. За грязным стеклом с паутиной трещин и вправду идет… снег.

Или это не снег?

Грязные пепельные хлопья ложатся на ржавые скелеты машин, ослепшие фонарные столбы, покосившиеся мертвые коробки домов. Серый снег укрывает все. Серый похоронный саван.

Из соседней комнаты доносятся крики.

На подоконнике потускневшие фотографии в рамках, дряхлые книги, желтые газеты.

Старые газеты.

А какие же еще бывают?

Ровная стопка. Аккуратно разложены. Похоже, по датам. Похоже, газеты тут бережно хранят. И время от времени – возможно, вечерами, после ужина – перечитывают.

Вернее, перечитывали.

Из соседней комнаты доносятся крики.

Бабка скулит на полу:

Побойтесь Бога. Будьте милосердны. Во имя Христа.

Беру газету. Ту, что лежит сверху. Страницы ветхие, чуть не рассыпаются в руках. Разворачиваю. Большой заголовок – на целую полосу:

КОНЦА СВЕТА НЕ БУДЕТ

За окном с мрачных черных небес падает пепел. Из соседней комнаты доносятся крики. Бабка раскачивается, сидя на полу, и повторяет:

Побойтесь Бога. Будьте милосердны.

Милосердие?..

Какой поступок можно назвать мало-мальски попадающим в данную категорию, после того как…

Представляю, как все происходит.

Скорее всего, ребята привязали девчонку куском провода к кровати или к радиатору, и будут драть теперь во все дыры, пока она еще дышит. Или дольше. Пока им не надоест.

Милосердие?

Слово из старого мира.

Стертого мира.

Слово, стертое из памяти вместе с ним.

Откладываю газету. Смотрю на бабку. Красное пятно дотянулось до ее колен. Она не обращает внимания. Она воет и раскачивается.

Из соседней комнаты доносятся крики.

В эпицентре растекшегося по полу пятна лежит старик. К нагрудному карману поношенной рубахи пристегнута потертая звезда. Он шериф.

Был шерифом.

Сейчас вместо лица у старика кровавая каша. Оно смято. Так бывает, когда в лицо попадает тяжелая винтовочная пуля.

Треск ломающего дерева входной двери.

Треск автоматной очереди.

Треск рвущихся штанов и трусиков внучки. Скорее всего, внучки.

Мда… Вот так оно и случается.

Из соседней комнаты доносятся крики.

Смотрю в окно. Смотрю на сбитые грязные носки своих прыжковых коркоранов. Смотрю на китайский автомат, что висит у меня на брюхе стволом вниз.

Автомат – это хорошо.

Глупо звучит.

Автомат – это необходимо.

Так лучше.

Либо у парня есть автомат, либо он торгует жопой за консервы или крышки от Нюка-колы.

Смотрю на автомат. На старуху больше не смотрю. Не могу. Из динамиков продолжает доноситься мужской голос, из соседней комнаты – крики.

Надо же быть таким упертым, шериф.

Надо же быть таким старым дураком.

Мы просили не так уж много. Не больше других. Ничего этого могло и не происходить.

Надо же быть таким тупым и… мертвым.

Теперь ты доволен собой, шериф?

Старик с развороченным лицом лежит на полу. Молчит. Не отвечает. Немое согласие звучит в ответ на не произнесенный вслух вопрос.

Периферическим зрением замечаю движение. Вовремя. Выставляю руку. Ладонь ложится на морщинистое посеревшее лицо бабки. Пальцы чуть не рвут тонкую, словно древний пергамент кожу. Впиваются. Собирают в комок. Ее узловатые пальцы тянутся к моему лицу. Не достают. Мои руки длиннее. Легко отталкиваю бабку назад. Мои руки сильнее.

Она валится обратно на пол. Поскальзывается на луже крови мужа. Барахтается в луже крови мужа.

Старое платье и фартук в темных пятнах.

Ладони перепачканы алым.

Бабка больше не воет. Раскачивается молча. Раскачивается, сидя на полу рядом с мужем.

Криков из соседней комнаты тоже больше не слышно.

Скрипят петли. Дверь открывается. Из соседней комнаты появляются двое здоровых парней. Те, что пришли со мной. Они застегивают на ходу рубашки и брюки. Улыбаются. Переглядываются. Они говорят, что теперь моя очередь.

Киваю. Иду в соседнюю комнату.

Бабка ползет впереди меня.

Один из здоровяков пытается ее остановить.

Говорю, что не надо. Сам разберусь, говорю.

Старуха вползает в комнату. Захожу следом, закрываю дверь.

В комнате пахнет сексом. Пахнет насилием.

Внучка – скорее всего, внучка, лежит на кровати, широко раскинув ноги. Темные волосы на лобке. Кровь, размазанная по внутренней стороне бледных бедер. Голова девушки повернута в сторону. Взгляд стеклянный. Немигающий. Губы, припухшие с кровоподтеками, чуть заметно двигаются, произнося беззвучные слова. Руки тоже раскинуты в стороны. На запястьях следы от пут. Пальцы шевелятся, будто она играет на незримом пианино.

Стоило ли это пригоршни крышек, шериф?..

Подхожу ближе.

Бабка вскарабкивается с пола на кровать. Прикрывает наготу девушки ветхими бурыми простынями. Вытирает кровь с подбородка. Гладит по голове. Целует в лоб. Плачет. И снова воет.

Воет.

Воет.

Воет.

Побойтесь Бога, повторяет она.

Отвечаю ей, что Бог умер.

Он не где-то на небесах. С ангелами.

Не надо его там искать. Бесполезно.

Он внутри людей. Был внутри людей. В душах людей. А теперь нет. Души сгорели в пламени ядерной печи. Бог умер. Остался только серый пепел снаружи и внутри.

Проявите милосердие. Во имя…

Она не договаривает.

Милосердие?

Достаю из набедренной кобуры пистолет. Указательный палец жмет на спусковой крючок. Выстрел. Пуля разносит старухе половину головы. Алый фонтан крови с белыми вкраплениями взорвавшейся затылочной кости брызгает на стену комнаты.

Бабка падает сверху на девушку, но та никак не реагирует. Взгляд направлен в одну точку. Лежит с раздвинутыми ногами. Шевелятся только губы и пальцы.

Милосердие?!

Чуть опускаю руку с оружием. Выстрел.

Губы девчонки застыли. Пальцы тоже.

Ствол курится сизой струйкой дыма. Комната заполняется кислым запахом пороха.

Вокруг головы девчонки появился нимб. Вроде как у святых на фресках в заброшенных церквях. Только алый…